Уходящая натура

«Уходящая натура» - термин киношный. На сленге кинематографистов он означает время года или места которые вот - вот исчезнут и надо поторопиться со съемками. Скажем, встреча героев происходит  зимой, в трескучий мороз, а зима вот – вот кончается и надо успеть захватить последний снег. Или намечается съемка на фоне ветхих домишек, намеченных к сносу. Тоже надо поторопиться, а то бравые молодцы из коммунальной службы разнесут все в одночасье.

Так и с людьми с которыми жизнь свела. Да и со всем временем моего поколения. Многое уже забывается. Память же подбрасывает разные истории. Но я не спешил их заносить на бумагу, а рассказывал друзьям. И только тогда, когда убеждался, что история находит отклик, откладывал ее в резерв памяти, на полочку для записи. Многое беспощадно вычеркивал, когда встречал тусклый взгляд и вялый отклик. Я как бы выковыривал изюм из булки (любимое занятие в детстве, за которое матушка лупила по рукам). Булка огромная, вся жизнь, но изюма в ней, как положено, всегда немного. Надо спешить: жизнь моего поколения – уходящая натура!  

Как папа женился.......

Женился папа в Бухаресте, столице Румынии, где он учился в университете на математика. А вообще –то весь род наш жил в Молдавии, в Кишиневе. Просто тогда это была одна страна – Румыния. Бухарест называли маленьким Парижем, ну а Кишинев – маленьким Бухарестом. В папиной семье Голеров было трое сыновей  и одна девочка. Папа был самым старшим и самым умным. Он так успешно учился, что вся семья работала, дабы папа мог получить классическое образование в гимназии имени Эминеску (знаменитый культовый румынский поэт XIX столетия). Он кончил ее с золотой медалью и попал в пятипроцентный состав евреев, которых допускали к обучению в университете. 

Бабушка Эстер (ее муж, мой дед, умер очень рано) со всеми детьми снимала так называемую «Башку» . «Башка» - это полуподвал, куда вели ступеньки с улицы, а из окон видны были только штиблеты и каблучки прохожих. На этих ступеньках бабушка раскладывала свой «продуктовый магазин» Она покупала селедку за три копейки, делила ее на пять частей, и продавала каждый кусок по копейке. Такая вот «коммерция». Ну, а дядья мои Сема и Фима подрабатывали, где только могли. Позже стала что-то приносить домой  и подросшая Лия. Учился только папа.

Но не все было так безмятежно и просто. Как и многие бессарабские евреи были они страшными р-революционерами. Ходили на сходки, писали листовки, буквально молились на землю обетованную за рекой Днестр, страну Советов. Отец был секретарем организации «Красный школьник», отряда румынского комсомола. На каждый праздник типа 1-ое  мая или 7-ое ноября   его превентивно сажали в кутузку. на несколько дней. Он объявлял протестную голодовку, и бабушка стоя под дверью участка, кричала ему  – Миша, кушай. Так нельзя голодать!. (Еврейская мама, главное, чтобы ребенок был сыт). После праздников его выпускали и вся семья отправлялась праздновать победу. Надо сказать, что они не были слепыми фанатиками. Видели и смешные стороны своей революционности. Помню я был ошарашен когда дядя Сема и тетя Лия уже в наши дни, в году 60-том, стали вспоминать вслух иронические речевки своей боевой молодости: - Лучше умереть под красным знаменем, чем под забором! Или:- хватит нам с...ть на голову, мы сейчас рот откроем!

Году в 1939 году дядя Сема, тогда бедовый юноша с авантюрной жилкой переплыл ночью Днестр, дабы набраться опыта у старшего брата, российского комсомольца. Естественно, что после пристрастного опроса определили его в трудовой лагерь на Урале, откуда он и пошел добровольцем в армию в самом начале войны (спасибо, что не расстреляли, ребята, которые плыли через Днестр, в 37-ом году сгинули безвозвратно).

Ну, а мама (девичья фамилия Бройтман, что переводится как «хлебный человек») обнаружив в себе певческий талант, махнула в Бухарест, оставив в Кишиневе безутешных своих родителей. Там по ее словам, вела она довольно богемный образ жизни. Пела в двух местах: хоральной синагоге и в оперетте под управлением известной в стране примадонны Сивиллы Паста.  

Зарабатывала прилично, снимала роскошную квартиру на  «Аллея Тринитэций» (сейчас это цыганский район Бухареста), держала слугу и приходящую повариху. Была она очень красива (я не в маму!), жгучей брюнеткой с огромными глазами и толстой косой. 

И вот замаячила перед ней возможность поработать в Париже по контракту, попеть в знаменитом театре Пале-Рояль. Но требовался репертуар на французском языке. И мама дала объявление в газету, что ищет учителя французского. А надо заметить, что классическая гимназия  в захолустном Кишиневе давала прекрасное знание языков. 

Папа владел свободно  английским, французским, немецким языками, читал на латыни и древнегречески. Не говоря уже о румынском, русском, идиш и гебраите (древнееврейском). (Господи, я с двумя высшими образованиями ни одного,  кроме родного толком не знаю). И подрабатывал во время учебы в университете домашними уроками вовсю, иначе было не выжить. Так они и познакомились. Занятия шли успешно, пока не случилась беда: папа влюбился в маму! И объяснился ей в любви. Мама в ответ дернула ручку звонка (в старых фильмах можно увидеть как дергает за ленту госпожа, а звонок звенит в прихожей: такая вот механизация 30-ых годов ХХ века) и сказала слуге: - Рассчитайте господина Голера, он больше у нас не работает.

А дальше с ее слов: - Каждое утро и каждый вечер он стоял у нашего дома и тоскливо, собачьими глазами смотрел на окна моей квартиры. Как бы поздно я не возвращалась, иногда навеселе, с очередным любовником, а он стоял и только смотрел. И вот однажды я проснулась утром в отвратительном настроении, голова гудела после вчерашнего, с милым другом рассорилась, тоска смертная....Посмотрела в окно, а там под дождем, в шляпе с обвисшими мокрыми полями стоит он, твой папа. И я подумала про себя, «а кто тебя, Рашела, будет любить так преданно и безответно, как этот нищий студент». И я потянула ручку звонка, вошел слуга и я ему сказала: - Там на улице стоит господин Голер. Пригласите его сюда.

Папа зашел в гостиную даже не раздеваясь и не замечая, что струи воды натекают на паркет и ковер. Да и я тоже ничего не видела, кроме влюбленных, преданных глаз. И я сказала ему: - Господин Голер, если вы еще не передумали я согласна стать вашей женой. 

- И папа совершенно неожиданно для меня грохнулся в обморок. В первый и последний раз в своей жизни. 

Жили они недолго, но счастливо. У меня сохранилась фотография родителей на обороте которой папа писал: - Каждый час, каждое мгновение с тобой – это счастье!

 Это он писал маме, когда мне было уже 4 года. 

В 1940 году Советская власть пришла в Молдавию и папа засобирался в дорогу, домой, в Кишинев. Мама ехать не хотела, она была нормальная буржуазная дама. Но папа был непреклонен: - Мы уедем в страну, где мой сын никогда не услышит слово жид! ( Ну, ну!)

Умер он в 1942 году в Ашхабаде. Мама надолго пережила его. А в Париже она все-таки побывала, в 1938 году.  И пела в Пале-Рояль. Полученный гонорар она, по совету опытных людей, оставила в Швейцарии, в каком-то банке. Сказала об этом перед кончиной, как-то вскольз, нехотя и по привычке чего-то опасаясь. 

Единственную реликвию она пронесла через все годы, через эвакуацию по градам и весям Кавказа и Средней Азии, довезла до Кишинева. Это было платье из натурального шелка, купленное в Париже.    

- Папа так любил, когда я надевала его, - сказала она, когда я спросил «зачем она таскала с собой эту тряпку». И мама одела его. В последний раз.

Боже мой, как же она была красива, моя мама, во французском шелковом платье!.     

Как меня рынок кормил...

Первым местом  куда нас завезли в эвакуацию. в самом начале войны оказался Северный Кавказ, Кабардино-Балкария, поселок Нижний Баксан. Папу определили в школу учить математике местных ребятишек (в армию выходцев из Бессарабии не брали, не доверяли), а мама чудом устроилась билетером в Дом Культуры Молибденового Комбината. Я не помню точное название этого огромного рудника с заводом, но то, что там добывали редкие металлы, и в частности молибден, знали все собаки в окрестностях. А входил  этот Комбинат в систему всемогущего НКВД. В клубе мама вызвалась дать сольный концерт для охранников и вольнонаемных специалистов (основная то масса работяг, естественно , заключенные).

Успех она имела грандиозный, особенно с популярным хитом  начала 40-ых годов «Чайкой» (авторов не помню). Пела она ее столь часто, что какие-то строки помню по сей день.

Чайка смело 

пролетела

над седой волной, 

Окунулась и вернулась, 

вьется надо мной.

Ну-ка, чайка отвечай ка,

Друг ты или нет.

И скорее отнеси ка

милому привет!

Слушатели рыдали. Практически у всех семьи были разрублены войной и «милый» был далеко в окопах. На гребне «Чайки»! ее и взяли на работу невзирая на буржуазное происхождение. Зарплата была мизерная, но зато паек позволял выжить.

Из воспоминаний того времени самое пронзительное и постыдное – это, пардон, как сходить по большому. Таинство свершалось за домом, на берегу горной речушке. А чем, извините, подтереться? Бумага дефицит, газеты – тоже. И поняв мои муки, пожилая хозяйка сводила меня на берег и затем, мне пятилетнему мальчишке, обмыла попу, поливая ее из узкого горлышка  медного кувшина совершенно ледяной речной водой. И это после теплого, уютного бухарестского ватерклозета!

Мы прижились. Но вскоре пришлось убираться и оттуда: немцы приближались. Комбинатовским работникам выделили машины, а нас, цивильную обслугу, построили в колонну и отправили пешком через перевал Эльбрус. Можете представить этот тяжкий путь! Частые команды «воздух», значит, немецкие самолеты вот-вот начнут бомбить нас. А куда спрятаться, с одной стороны горы, с другой – пропасть. И мы как на ладошке. Но пронесло, где-то они летали, но рядом. А когда поднялись повыше и начались снега, я чуть-чуть не замерз. Родители укутали меня в две простыни и так таскали  по перевалу, с остановками. Сажали меня на чемодан и возвращались за другими узлами. А на самом перевале мама чуть с ума не сошла: я – пропал. Дело в том, что там стояли палатки наших красноармейцев. И увидев скорчившегося мальца на чемодане, они занесли меня в палатку отогреваться. Дали кипятку и сухарь...(в жизни  не было прекрасней трапезы). А мама металась в это время и кричала истошно: - Миша! Мишенька мой!

Наконец кто-то из бойцов понял, что разыскивают меня и ввел ее в палатку. Боже, как же мне влетело. Она и плакала и целовала меня, и одновременно  шлепала вовсю по попе. Одного я не мог понять: почему солдаты так весело смеются, когда мне так больно. И, главное, никто не заступается, хотя мы вроде уже стали друзьями?!

Место куда нас определили был город Агдам. Жили там азербайджанцы и армяне. Мама со своим удостоверением пошла билетером в местной кинотеатр. Но уже вне системы грозного ведомства. и паек нам не полагался. Папу забрали в армию (мама говорила, что незаконно, им якобы подменили какого-то местного парня). И стало, действительно, голодно. Во дворе дома росла огромная шелковица и жители были обязаны собирать листьев и сдавать их куда-то на шелковый комбинат, где их съедали какие-то прожорливые тутовые шелкопряды. Никто не называл эти деревья «шелковицами», все говорили «тут». И мы, мальчишки вовсю поедали плоды этого «тута», сладкие и сочные. Иногда, эта была моя еда на целый день. 

Маленький Агдам, с пыльными немощенными улицами, застроенный одноэтажными домишками, с просторными дворами казался мне мегаполисом после Нижнего Баксана. И вот однажды я осмелел, вышел из ворот и побрел к центру города. А в центре таких городов, как известно, базар. Он ошеломил меня. На досках, под навесами пожилые женщины торговали лепешками, медом, орехами. молоком, сметаной...Я давно не видел такого изобилия. До сих пор помню цены: кусок пирога с повидлом  стоил 10 рублей, крохотный – 3 рубля. Самым дорогим товаром был «каймак» (пенка снятая с сырого молока). Небольшая пиалочка этого сказочного «каймака» стоила аж 60 рублей! Увы, я его никогда там даже и не попробовал. Да, что там пробовать. Я и мечтать о нем не мог. Только стоял и смотрел завороженными глазами.

И вдруг совершенно неожиданно одна из бабушек подозвала меня жестом и буквально воткнула в руку кусок лепешки. Я и не заметил, как проглотил его. Соседка ее засмеялась и дала мне кусок пирога. Я ничего не просил, клянусь честью! И только останавливался напротив продавщицы и .....смотрел. Маленький, худой, так непохожий на местных ребятишек. И мне давали то лепешку, то повидло кубиком, то горсть орехов. Я обходил весь рынок и был сыт. Настолько сыт, что приносил домой часть своей добычи. Радостно вываливал все явства на стол, но одобрения и похвалы ни разу не услышал. Мама почему-то плакала!

Ситуация повторилась в 60-ых годах, но как положено, вместо трагедии в более низком жанре комедии или даже фарса. Вместе с женой и малолетним сыном я ехал из Новосибирска в отпуск в родную Молдавию. Добирались мы поездом в плацкартном вагоне, ибо получал я в ту пору как ассистент режиссера Новосибирского ТВ 80 рублей в месяц, а жена – воспитательница детского сада аж 42 рубля. Но были и гонорары за телепередачи, и за рецензии в местной прессе. Так что по советским меркам того времени мы не бедствовали. А то что жили скромно, то это как и большинство моих сограждан.

И вот неожиданно наш пятилетний отпрыск Женя возвращается после прогулки по вагону неся в подоле куски жареной курицы, вареные яйца, конфеты... И мы с женой расхохотались. Попытки вернуть еду хозяевам ни к чему не привели. Оказывается наш наследник, останавливался у каждой полки и молча, но выразительно, смотрел своими огромными глазами на жующих людей. Но кто мог выдержать этот взгляд. Дорога длинная, мы сдружились с соседями, и трапезы уже устраивали общие. Но один долг остался за мной. Всю жизнь я мечтал попасть вновь в город Агдам, город моего детства. Я ведь часто разъезжал по стране с лекциями от Бюро Пропаганды Советского Кино. Но Агдама в их маршрутах не было.

И однажды мне приснилось, что я выхожу на сцену Агдамского Дома Культуры, и прежде чем начать лекцию, рассказываю зрителям как их бабушки в те далекие годы буквально спасли от голода маленького еврейского мальчика. И я им низко кланяюсь!

Может быть, когда нибудь сон этот сбудется?    

Как я стал «Маминым- Сибиряком»

«Маминым-Сибиряком» меня обозвали коллеги-журналисты в Кишиневе, когда я вернулся из Сибири. И действительно, юноша из самой западной республики страны, взлелеянный в тепле на фруктах и молодом вине волею судеб был заброшен в суровую Сибирь. А получилось это так. Когда мне в Молдове перекрыли кислород, перестали печатать, нигде не брали на работу (якобы я был еврейским буржуазным националистом) мой друг Леонид Гуревич, московский сценарист и критик, через свои связи рекомендовал меня на Новосибирское телевидение. Дело это было новое, кадры текли туда отовсюду, честно говоря, никто ничего не знал, все изобретали велосипед, и оттого брали практически всех имевших отношение к искусству и журналистике.

И вот я, оставив в Кишиневе молодую жену, (7 ноября 1961 года свадьбу только справили), уже через месяц сажусь в поезд Москва-Новосибирск с узелком в руке и рекомендательным письмом в кармане. И потянулись дни и ночи под перестук колес, а за окном неведомая мне Россия...Изредка черные избы, белая пелена снега, и пустота, пустота...Все это внезапно прерывалось огромными вокзалами, с клубами пара от паровозов и пронзительным ревом гудков... И лязг железа от стыкуемых вагонов. Я чувствовал себя комочком плоти, заброшенным в стадо динозавров. Все, все вокруг было чужим и неизвестным. 

И вот, наконец, новосибирский вокзал, самый гигантский из виденных в пути. Студии строились тогда на окраинах городов, на возвышенном месте. Не был исключением и миллионный Новосибирск, именуемый «столицей Сибири».  На двух трамваях добрался я до студии телевидения и вот сижу в кабинете директора, сжимая ногами свой узелок. Тот с некоторым недоумением созерцает меня, а затем спрашивает, где мой багаж и устроился ли я на квартиру. Получив ответ, «что все свое ношу с собой», а о квартире еще не думал, он изумился еще больше. 

Глеб Никодимович Шляк был «брошен» на ТВ из обкома партии. Но человек любознательный и живой, он увлекся новым делом и полюбил и телевидение, и его творцов. Вобщем, феномен Екатерины Фурцевой. Он позвонил кому-то по внутреннему телефону и сказал: - Баба Лиза, говорят Вы комнату сдаете? Возьмите к себе нашего нового работника. Он с Запада к нам приехал. (Так я впервые услышал сибирское определение родных мест. Все что за Уралом для сибиряков – Запад). «Баба Лиза», оказавшаяся главным бухгалтером студии, быстро забрала меня из кабинета. Пока же в ожидании конца рабочего дня я бродил по студии, представился главному режиссеру Вадиму Гнедкову, знакомился с коллегами. Смотрели на меня с некоторым удивлением, как на райскую птицу ненароком залетевшую в их кущи. – Вот, - торжественно говорил главреж, представляя меня коллегам. – Сам приехал из солнечной Молдавии, от коньяка и винограда. Это рядом с Румынией, - уточнил он, очевидно не рассчитывая на географическую грамотность сибиряков. – А у нас есть уже один человек из ваших краев, - радостно сообщил мне мой будущий коллега. – Редактор музыкальной редакции Алина Литинская. (Алина приехала туда из Киева (!), но для новосибирцев это был, как я уже понял, единый Запад).

 Что поразило в первую очередь? Миллионный город оказался большой ....деревней. Дома в центре и жилмассивы на окраинах. А все остальное пространство – черные хатки и заснеженные улицы с деревянными тротуарами (весной и осенью грязи всевеликие). В такой избушке и жила Баба Лиза с двумя юными дочерьми. Отвели мне крохотный закуток, постелили на топчанчике и...началась новая жизнь. 

Опростоволосился я уже на следующее утро. Баба Лиза попросила меня дрова нарубить. В жизни я этого не делал. Но взялся за топор уверенно. Когда после первых замахов она поняла, что я могу запросто оттяпать себе ногу, то кликнула дочерей, и здоровенные девки с шутками и прибаутками мигом раскололи поленья и разожгли печку. Стало тепло. 

Мне неслыханно повезло. Новосибирская студия оказалась очень творческим организмом. Главной фигурой там был режиссер, в отличие от многих других, где главенствовала редактура, выполняя, в основном, цензорские функции. Нет, конечно, были и в Новосибирске редакторы, но так уж получилось, что они всячески помогали режиссерам осуществлять их творческие замыслы. Как очень точно определил Аркадий Зельманов, глава телефильма студии, когда мы спустя годы встретились на очередном фестивале телефильмов и он поздравлял меня с наградой: - Тебе, Мишаня, повезло. Ты возрос в питательном бульоне Новосибирского ТВ. 

Но до смотров и наград было еще далеко. И утвердиться на новом месте можно было только доказав товарищам, что ты творческая личность и что-то умеешь. Честно говоря. я об этом не думал. Действовал спонтанно, как мне представлялось наиболее интересным. И оказалось, впоследствии, что это самый правильный путь. Без предварительного расчета и холодного умысла. Как бог на душу положит.

Определили меня ассистентом III-ей категории с окладом аж 70 рублей в месяц с испытательным сроком. И взял меня на этот срок главный режиссер студии Вадим Гладков, снимавший фильм о Новосибирском Театре оперы и балета под названием «Большой Театр Сибири». Театр этот, последний шедевр советского конструктивизма, строился во время войны. Гигантским полуциркулем зал и огромная, прямоугольная часть за ним, в которой размещались гримуборные актеров и все цеха. Вообщем, целый завод. Два–три дня походил я хвостиком за своим главрежем, постигая тайны киносъемок мне до того неведомые. А на четвертый день Вадим Гнедков в театр на съемку не явился. Звоним на студию, к нему в кабинет, никакого ответа. И дома сказали, что ушел на работу. А ведь вся группа вызвана, плюс главный художник театра и декораторы - исполнители. И все, вкупе с оператором, выжидающе смотрят на меня. Что делать? Отменить съемку, распустить группу и ехать на студию?

- А что у нас по плану? – тихонько спросил я у оператора. – Работа художника, - ответил он. И более никаких подробностей ни у него, ни в сценарии. Только упоминание о грандиозности декораций. Время шло, надо что – то решить, и тут–то осенило. – Так, - решительно скомандовал я, - художник рисует эскиз любой декорации, а декоратор – исполнитель повторяет его задание. 

На полу гигантского цеха послушно растелили огромное полотно и человек с машиной, напоминающий ту, что на улицах разметку наносит, стал катать ее по полу, повторяя линии эскиза. В монтаже, объснял я группе, мы все это запараллелим, тонкий штрих на картоне художника повторяет и продолжает исполнитель с машиной, проводя плотную густую полосу. Все увлеклись, потекла  рабоа, я мотался между художником, исполнителем и оператором и даже не заметил как рядом возник режиссер фильма. Увидев его, испуганно дернулся, ожидая выговора за самоволку, но Вадим успокаивающе потрепал меня по плечу, мол продолжай дальше.

Позже я узнал, что директор срочно вызвал его на какое–то совещание к себе в кабинет. И когда Гнедков стал отпрашиваться, мотивируя тем, что в театре на съемке только новичок ассистент, который не знает, что делать, директор ответил с усмешкой: - А вот мы и посмотрим, как он себя поведет. Будет сидеть и ждать тебя или самостоятельность проявит. И мы с тобой еще одним послушным ассистентом студия пополнилась или к нам приехал будущий режиссер. 

Так раньше времени окончился мой испытательный срок. И определили меня в редакцию пропаганды. Но нравы на Новосибирском ТВ были вольные и при желании можно было работать и по другим редакциям. 

В детской я ставил спектакль по чудному рассказу Ильи Зверева «День без вранья», для которого подбирал по типажу исполнителей из школ города. И когда на роль двоечника Ряши я нашел соответственного, долговязого пацана, весь педсовет настойчиво предлагал мне вместо него чистенького и аккуратного отличника (явно рассматривая приглашение на ТВ как поощрение за усердие и хорошее поведение). Увы, тогда в 60-ых годах, передачи не записывались на  видео и спектакль, после первого и единственного показа, канул в лету.

В литературно–драматической редакции по сценарию талантливейшего Юры Малашина погрузился в мир наскальных рисунков в горах Северной Африки, так называемых «Фресок Тассили»

В спортивной мне доверили трансляцию хоккейных матчей. И тут-то я понял разницу в темпе и стремительности по сравнению с любимым футболом. 

А через 6 месяцев отправился в киноэкспедицию на Алтай, где по своему сценарию снимал документальный фильм  «Большой день геолога». Герой, ученый из Академгородка, увы, попался какой-то приземленный, более похожий на чиновника...И мы с оператором Лешей Сикоруком всячески романтизировали его облик и его работу. А искал он какие-то проявления рудных месторождений.

Алтай потряс меня (не только меня одного). Красоты неописуемой горы и реки (что твоя Швейцария). Знаменитый, протянувшийся на 500 верст, чуйский тракт, где дорога зачастую пробита в скалах и машина ползет над пропастью. Там я научился ездить на лошади, ловить форель и хариуса в горных речках, и отпустил бороду лопатой, почему-то рыжую, которой очень гордился по возвращении. Но моей молодой жене борода активно не понравилась и она предложила мне немедленно ее сбрить. А когда я гордо отказался, моя Дора решительно отрезала: - Тогда спать будешь здесь, - и показала на угол комнаты. Впоследствии, она любила вспоминать, как меня будто ветром сдуло и через полчаса я явился пред ее светлые очи аккуратно выбритым. 

В Сибири я стал режиссером. Печатался с рецензиями в газетах, читал курс истории театра в Новосибирском театральном училище. Атмосфера на Новосибирском телевидении была очень демократичной и располагала к свободомыслию. Рассказывали, как однажды, когда на закрытом партийном собрании исключали из рядов партии одного редактора за неблаговидные поступки режиссер Володя Гранат, отворив дверь в кабинет, где проходило судилище, взмолился: - Товарищи, не исключайте его из партии. Не засоряйте наши ряды беспартийных! И эта выходка сошла ему с рук.

В другой раз на летучке директор зачитал письмо одной телезрительницы: - Дорогая редакция. Я долго гуляла с Васей и он все просил, чтобы я ему поверила. Однажды мы выпили портвейного вина и я ему в подъезде поверила. У меня скоро будет ребенок. Что мне делать? – Ну и что отвечать будем, - под общий смех спросил директор. (А реагировать в те времена на письма трудящихся надо было обязательно). Такие вот нравы царили на новосибирском ТВ в те годы. 

После выхода фильма о геологе в эфир я получил внеочередное повышение: стал ассистентом режиссера II категории с окладом аж в 80 рублей в месяц. Жена, воспитатель в детском саду, получала соответственно 42 рублей. Но никогда я так плодотворно, взахлеб, тврочески не работал, и не был так счастлив, как в те далекие суровые годы, когда становился сибиряком. Пусть хоть и «маминым».

Как я узнал о Любви и Верности!

Узнав о том, что мы с женой собираемся в турпоездку в Румынию и Болгарию мой друг Анатолий Коган попросил навестить в Бухаресте его тетушек и завезти им небольшой презент от него: килограмм кофейных зерен. Тетушки жили на крохотные пенсии, да и кофе в социалистической Румынии был в дефиците. Своему старшему другу я отказать не мог. Опытный журналист, он заведовал отделом науки в «Вечернем Кишиневе», печатался в толстых журналах, а в последние годы стал писать исторические романы о родном крае, в которых идеальные герои типа вальтерскотовского Айвенго боролись с хитроумными и жестокими врагами, где прелестные красавицы красиво предавались бурной страсти...Все это дало повод злым языкам обозвать Толю Когана «уцененным Дюма». Мне он покровительствовал, иногда довольно жестко учил уму-разуму (за что я ему по гроб жизни благодарен). Творческая натура, он увлекался созданием уникальных композиций из рисунков на дереве, янтаря и металла. В моей нью-йоркской квартире на стенах висят его творения, подаренные в день рождения. И они всегда вызывают живой интерес у моих гостей. Увы, моего старшего друга уже нет на этой грешной земле.

И вот мы в Бухаресте. У руководителя группы я отпросился на день, ссылаясь на то, что в этом городе я родился и хочу навестить родные места. Тот слегка замялся (хотя времена уже наступили либеральные, горбачевские) и я тогда пошутил: - Да вы не бойтесь, я ведь вам в залог жену свою оставляю. 

Он виновато рассмеялся и отпустил.

Город поразил тем, что казался на осадном положении: всюду патрули с автоматами. У президентского дворца охрана заставила меня перейти на противоположную сторону, даже мимо пройти нельзя было. В гостиничном номере тускло светила одна лампочка на 20 ватт. Телевидение (черно-белое!) работало 2-3 часа в сутки. Да и на экране повсеместно был он, «Гений Карпат», «Отец нации», «Спаситель  отечества» и.д., диктатор Чаушеску. Рядом с ним, его жена Елена, президент Академии наук. То, что у этого «академика» не было даже среднего образования, было неважно. Замыкал видеоряд их сыночек Нику, глава румынского комсомола, известный своими дебошами в парижских и лондонских кабаках. 

«Великий вождь» умудрился набрать сперва долгов для индустриализации своей страны, славящейся, в основном, вином, виноградом и фруктами, а затем вогнал ее в режим жесточайшей экономии, поставив перед собой идиотскую цель полного расчета с кредиторами. А когда это произошло, долготерпение нации кончилось и волна народного гнева смела режим Чаушеску: его с женой быстренько расстреляли после стремительного подобия суда.

Ну, а пока он здравствовал и не предвидел своего печального конца. Я нашел дом, где родился в далеком 1936 году. Тогда это был фешенебельный буржуазный район, а ныне он был заселен почему-то одними цыганами. Двор я узнал по тому, что там были рельсы (а они видны на фото моих родителей тех лет), хозяин владел торговыми складами во дворе, куда завозили продукты.

Затем настал черед навестить Толиных тетушек. Жили они в самом центре Бухареста, в огромной квартире с непривычно для нас высокими потолками. Белые стены, черное дерево балок, добротная мебель....Чистота, уют. Но чувствовалась во всем бедность. Бедность людей, явно знавших лучшие времена. Две милые, сухонькие старушки, удивительно схожие друг с другом, приняли меня весьма радостно: Толя предупредил их о моем приезде. Дару племянника обрадовались неимоверно. Признались, что давно уже не пили настоящего кофе, один суррогат. Тут же намололи зерен на ручной мельнице (тут пригодилась и моя мужская сила) и сварили чудный кофе по своему рецепту. О жизни нынешней говорили осторожно, с оглядкой. Что и понятно.

И тут я заметил на стене фотографию красавца-усача с нафабренными бакенбардами в офицерском мундире. Он казался совсем чужеродным в квартире этих милых еврейских старушек. Ан нет. Тетушки поведали мне удивительную историю. Если бы не слышал собственными ушами, не поверил бы. 

Роскошный красавец оказался полковником королевской гвардии, мужем одной из сестер. Когда к власти в Румынии пришли местные фашисты во главе с маршалом Антонеску, полковнику предложили выбор: или он разводится с еврейкой или конец его карьеры. И он... отказался. Его с позором изгнали из гвардии, лишили чина, пенсии...На работу, естественно, никуда не брали. Родные и близкие от него отвернулись. Это миф, что якобы румыны не трогали своих евреев. Еще как «трогали». Документы того времени беспристрастно рассказывают о сотнях тысяч замученных и убиенных. И законы принимались антиеврейские, подстать немецким, рассовым. Разве что машина уничтожения работала без тевтонской четкости, а более безалаберно...Да и за счет взяток многим удалось уцелеть. 

Полковник подрабатывал, где только можно, вплоть до разгрузки вагонов с углем на железнодорожных станциях. Физически их не тронули.  Все -таки корни глубокие у него были. Иногда в почтовом ящике находили конверты с деньгами и догадывались, что это очевидно клали их туда его бывшие товарищи из гвардии. Они не могли не отдать должное его благородству. Когда режим Антонеску рухнул и коммунисты пришли к власти, легче не стало. Для новой власти он оставался по-прежнему поковником королевской гвардии. Лишения и непривычный физический труд рано свели его в могилу. Сестры выживали потихоньку распродавая мебель и вещи.  Но до последнего дня они сохраняли его парадный поковничий мундир. Вот такая история, как будто перенесенная из рыцарских времен. 

 Я смотрел на портрет этого усача и думал: да, мундир пышный, опереточный, усы и бакенбарды нафабренные, взгляд нагловато победительный...Все выглядит таким манерным и искусственным. Вот только Любовь и Верность настоящие!

Как я учил Марию Биешу... петь

Одной из первых картин, которую мне поручили снимать по возвращении из Сибири, был фильм об известной оперной певице Марии Биешу, гордости республики. Тогда она не так давно завоевала в Японии на международном конкурсе звание Лучшей Чио-Чио-Сан Мира. Можно себе представить, что творилось в маленькой виноградной республике при этом известии, тогда она стала подлинной народной героиней. Но только не в глазах ее тогдашнего мужа, какого-то флейтиста, которого она выдвинула в дирижеры. Добившись связи с ней по телефону, он из Кишинева в Токио, вместо поздравления, взволнованно прокричал: - Машка, не будь дурой, купи «Волгу»! (к званию полагалась денежная премия). Не уверен,что так оно и было, но народная молва именно так и передала это волнующее послание супруга. 

Но во времена съемок Мария была вновь одинока и жила со своей младшей сестрой, которая и выполняла роль домоправительницы. Сценарий, с чудным названием «Мой голос для тебя», написал опытный сценарист Семен Ильич Молдован, с которым  мы впоследствии подружились и сотворили много совместных картин.

Фильм строился на монологе певицы «о времени и о себе», перемежаемом оперными сценами, выступлениями в концертных залах и встречами с колхозниками Дондюшинского района, которые «выдвинули» ее в Совет Национальностей СССР. И все это не спеша, размеренно, ибо был дан максимальный размер для документально-музыкального фильма – 6 частей, то есть целый час экранного времени.

Работа шла тяжело, снимали в павильоне по ночам, когда затихал шум на улицах, певица была свободна, да и напряжение в сети меньше скакало. Однажды. когда Биешу позвонила мне домой, трубку сняла жена и грозно спросила: - Что Вы там делаете с моим мужем? Он сам не свой домой возвращается. 

И певица стала оправдываться тем, что работа у нее нервная, творческая и как женщина жена моя должна ее понять...Но жена упорно стояла на своем: - Ваше кино меня мало интересует, мне нужен дома здоровый и спокойный муж. 

Но об это телефонном разговоре я узнал значительно позже, уже после выхода картины.

А съемки шли каждую ночь. И вот наступило время запечатлеть самую знаменитую арию Чио-Чио-Сан из оперы Пуччини «Мадам Баттерфляй». И я стал показывать певице мизансцены, то есть куда и на какой фразе она должна стоять, куда перейти, где сесть.... Мария пела на языке оригинала, по итальянски. Я же знал практически наизусть руский перевод. Прикрикнув на расшумевшихся осветителей, я стал, напевая арию, передвигаться по декорации показывая мизансцены певице. «Ясный день, желанный...» орал я самозабвенно, скользя, как мне казалось грациозно из одной точки в другую. Когда я кончил показ и пение меня поразила совершенно мертвая тишина наступившая в павильоне. И тут я увидел какие-то квадратные глаза Биешу, которая отчеканивая каждое слово, с ужасом произнесла: - И...вы..обо мне...кино...снимаете?! – А в чем дело, Мария? – невинно спросил я. – Да Вы же ни одной ноты правильно  не спели. Ни одной! – Чуть не рыдая, сказала она. - Ничего, - успокоил я ее. – Мы еще с этим фильмом приз возьмем. (И действительно, на Всесоюзном Фестивале телефильмов в Минске фильм «Мой голос для тебя» занял II место среди музыкальных картин и мы привезли на студию в качестве приза роскошную хрустальную вазу, которой гордо украсил свой кабинет тогдашний глава Телерадиокомитета).

Моя ассистенка Виолетта, с консерваторским образованием, потом мне сказала: - Миша, ты не представляешь, что это было. Скрежет металла по стеклу – райская музыка по сравнению с твоими воплями.

 И это при том, что матушка моя – певица, а единоутробная сестра Татьяна окончила консерваторию по классу фортепиано и долгие годы работала там аккомпаниатором. А еще говорят, что яблоко от яблони недалеко падает. Иногда далеко, ох как далеко закатывается.

Как будущий народный артист России учил степени сравнения в еврейском языке.

Кишинев, конец пятидесятых прошлого столетия. Зеленый, белокаменный, уютный... Блаженное время юности. Колбаса чайная стоила 1 рубль 60 коп. за килограмм, любительская, с крохотными ромбиками благоухающего сала 2.10, а вот цены копченого мяса (называлось по молдавски «мушка») не помню: оно подороже, и мы его реже покупали. Еще живы были старые мастера – колбасники (евреи, естественно). Захватив кусок колбасы и полбатона хлеба мы с моей будущей женой покупали билеты на последний киносеанс (а начинался он аж в 11 часов вечера) и садились в последний ряд, дабы никто не мешал нашемй юному счастью. Но самым запоминающимся было интеллектуальное пиршество, которое мы вкушали в маленькой узенькой квартирке моих друзей, супругов Лени Гуревича и Риты Визитей. 

Какие люди там собирались. Совершенно раскованные острословы, эрудиты, красавцы. И клички у них были запоминающиеся: Длинный, Пират... Завидев мою красавицу Дору (а она диво как была хороша в те годы: узкая талия, большая грудь, матовая кожа, огромные, как прожектора, черные глаза. Она и  по сей день прекрасна) они начинали бить копытом пол, раздувать ноздри... Но Ритка их быстро утихомиривала, отведя в угол и выразительно указывая на меня глазами как на законного жениха.

Привели туда однажды и подслеповатого поэта Эмму Манделя (тот самый Наум Коржавин, автор уже хрестоматийных строк: - Какая сука разбудила Ленина, кому мешало, что ребенок спал?!). У него тогда в полном разгаре был роман с будущей женой Любой Верной. От него мы из первых уст услышали историю его ареста, рассказанную с неподражаемым юмором. 

И совсем уж стала квартира похожа на светский салон, когда в Кишинев приехала кинорежиссер Майя Рошаль снимать свой фильм «Орлиный остров». Сценарий написал (с кем – то в соавторстве) ее муж, известный ученый – археолог Георгий Борисович Федоров. Он так образно рассказывал о средневековье в Молдавии, о городищах, о древних веках, что они буквально оживали. В Академии наук республики было много его учеников. Так что можно сказать, что вся молдавская археология «вышла из шинели Федорова». Жена его режиссером была никаким, фильм буквально вытаскивали другие (все равно не получился). Но зато из знатной, элитной, интеллигентной семьи: папа – Григорий Рошаль, мама – Вера Строева, известные кинорежиссеры 30 – 50 годов, поколение моего любимого Михаила Ромма. Только он пошел дальше, сломав своим новаторским фильмом «9 дней одного года» помпезную эстетику тех лет. Они же, увы, остались в прошлом. Григорий Львович Рошаль был прекрасным педагогом ВГИКа. О нем с восторгом отзывался его ученик – Эмиль Лотяну. Провинциальному юноше он открыл мир мировой культуры. Об их дочке ходили легенды: то ли Майя была ученицей монтажера великого Эйзенштейна, то ли сидела у него на коленях...

Так что на застолье с молдавским сухим вином собиралась у Риты Визетей знатная компания. А тут еще понаехали киноактеры. Для нас с Дорой это был какой – то сверкающий, далекий, и, увы, недоступный мир. А какие страсти кипели. С замиранием сердца мы слушали историю про то, как какая – то юная гримерша с киностудии «Молдова – фильм» пыталась отравиться от неразделенной любви к красавцу Славе Шалевичу (он снимался в «Орлином острове»). Но однажды и на мою голову упал луч славы.

Как – то зашла в нашу компанию моя матушка. А разговор шел о герое Гражданской Войны Григории Ивановиче Котовском. И как модно было в те годы, говорили о них с придыханием – («И комиссары в пыльных шлемах, склонятся низко надо мной»). Всю эту благостыню моя мать разрушила одной репликой: - Гришка Котовский, вы говорите? Кто ж его не знал. Мы все его держали за бандита, а у них он герой!

Вот это «у них» особенно понравилось юной аудитории, напомню всем, что Молдавия (к счастью для нее) позже всех была присоединена к Советскому Союзу.

 А в другой раз наступил и мой звездный час. Я показал 4 степени сравнения в еврейском языке. Звучало это примерно так, с повышением голоса: Гут (хорошо), Зер гут (очень хорошо), Эпыс (что – то!) и, наконец, закатывая от восторга глаза, губы трубочкой, на самой верхней ноте, восхищенно «п – с – с – с !».

Успех показа был грандиозен. Все пытались повторить. Лучше всего это удалось будущему народному артисту России Вячеславу Шалевичу. Говорят, он долго потом веселил в Москве своих друзей демонстрацией 4 степеней сравнения в еврейском языке. Особенно последним: п – с – с – с!  

   

Как меня актеры жизни учили....

За всю свою жизнь близко, как говорится, «нос к носу», я познакомился с 

тремя крупными актерами. И уроки, которые они мне преподали, запомнил надолго. 

Новосибирск середины 60-ых годов. В городе гастроли цыганского театра «Ромэн». Я – молодой театральный критик, режиссер телевидения, естественно, в гуще культурной жизни столицы Сибири. Первое знакомство с цыганами: запись концерта Рады и Николая Волшаниновых. Все прошло легко, как говорится, на одном дыхании, операторы буквально летали по студии со своими громоздкими венгерскими камерами. Вот только донимал меня во время репетиции и после съемок сопровождающий певцов скрипач назойливо клянчивший  повышенный гонорар. Все мои уверения, что сие от меня не зависит, он отметал: - А ты поговори с начальством, дорогой... Видишь, как я стараюсь. Право слово, я ощутил себя на рынке, отбивающимся  от приставучей гадалки. 

Но все это перекрылось исполнением Рады Волшаниновой  известного романса: - «Я ехала домой»...Грудной, низкий голос, с какими-то необычными обертонами. То, что говорится, за душу берет. На следующее же утро весь Новосибирск на разные голоса пел «Я ехала домой» и телефонными звонками осаждал студию требуя повторения концерта. (Крутили мы его после этого несчетное количество раз).

Следующим моим шагом сближения с театром была рецензия на какой-то спектакль на современную тему, где лидер «Ромэна», Николай Сличенко, играл роль парторга. Я его похвалил за искренность и обаяние, он мне позвонил...Так состоялось наше знакомство. Затем была запись – представление театра на студии. И мы как-бы подружились. Жена моя в то время уехала с сыном в Молдавию на каникулы и я почти все свободное время проводил в гостиничном номере Сличенко. Познакомился с его второй супругой, азербайджанкой, Томилой (первая жена, сохранившая фамилию мужа продолжала работать в театре), слушал подробные рассказы о театральных интригах...Был Николай тогда парторгом театра и воевал вовсю с Волшаниновыми (так что мои восторги по поводу исполнения Радой романсы воспринимались довольно кисло). Я НИколаю сочувствовал и всячески способствовал  появлению в местной печати положительных рецензий с выделением особо имени Сличенко. К тому были и объективные причины: не так давно прошло буквально триумфальное выступление Николая в Париже в составе, кажется, ленинградского мюзик-холла. Его «Милая, ты услышь меня», спетая с истинной страстью, каким-то переливчатым тоном, облетела и Францию и весь Советский Союз. Красавец, глаза с поволокой, голос грудной, обволакивающий...Ну, какое женское сердце устоит против этого.

Мы настолько подружились, что на наши вечерние посиделки в гостиничнои номере я стал приводить с собой моих телевизионных коллег женского пола, которые млели от восторга лицезрея рядом с собой самого Сличенко. (Представляю, что думала обо мне его домовитая жена Тамила видя рядом со мной очередную девицу. Одна из них, юная редактриса, появилась в вечернем туалете с обнаженной до пояса спинкой. И это в те – то годы! Увидел я это только когда она разделась в номере). 

Расставались мы нежно, я был неоднократно приглашен в гости, («когда будете в Москве») и снабжен секретным номером домашнего телефона. Последние объятия, нежные поцелуи...

Жена моя, по возвращении, очень сожалела, что это знакомство рошло мимо нее и взяла с меня торжественное обещание при первой же возможности и ее познакомить с кумиром. 

Представилось это не скоро, спустя годы мы уже перебрались на мою родину, в Молдавию. Я также работал на ТВ, но уже кинорежиссером, и писал театральные рецензии в местную прессу. И вот известие: к нам на гастроли едет «Ромэн». Быстро, чтобы не опередили, взял подряд на освещение гастролей в республиканской газете «Советская Молдавия» и стал ждать их приезда. И вот первый спектакль «Мы – цыгане». Николай Сличенко – постановщик, и уже художественный руководитель театра. Еле дождавшись окончания представления мчусь за кулисы, бросаюсь с объятиями к другу -  Николаю...и встречаю некое недоумение. С жаром напоминаю о Новосибирске. Николай слегка теплеет, но градус встречи весьма понижен. Некую неловкость пытаются смягчить жена Сличенко и его завлитша, молодая особа, которой я все уши прожужжал рассказами о нашей нежной дружбе. Я получаю приглашение посетить их в номере гостиницы и в свою очередь зову их в гости, к себе домой, дабы познакомить с супругой. И вроде бы, как я понимаю, приглашение принято. (О эта провинциальная наивность!). 

В назначенный вечер приезжаю в гостиницу, захожу в номер, где застаю Николая в домашнем халате и хлопочущих возле него женщин: жену и завлитшу. Несколько светских фраз о погоде, я неосторожно спрашиваю о судьбе Волошаниновых (в афише театра их уже нет) и получаю равнодушный ответ: - Не знаю. Где-то растворились в бескрайних просторах нашей страны...Напоминаю, что надо собираться в гости ко мне, жена ждет, стол накрыт. И вот тут-то самое меня поразившее: Николай жалобно, как малое дитя, смотрит на своих женщин, «спасите, мол» и они начинают меня усиленно уверять, что он плохо себя чувствует, устал неимоверно...Николай же, дружбан мой новосибирский, молчит, тоскливо поглядывая по сторонам. Тут то я и понял, что такое культ личности в отдельно взятой семье, в отдельном театре...Короче, отрядили в гости завлитшу, которую я и привез на встречу с женой. (Больно было видеть, как кинулась к дверям моя празднично одетая жена в предвкушении встречи со своим кумиром). Но, молодец, виду не показала, как она огорчена, и мы мило провели вечер за вкусной едой и питьем (это были времена, когда в магазинах ничего не было, а холодильники ломились от снеди), и рассказами о закулисье театра «Ромэн». Ну, а о том, что мне высказала моя супруга после ухода гостьи, я лучше промолчу. Это был мой первый урок!

Второй - преподала мне прекрасная русская актриса Татьяна Доронина. Театр имени Маяковского, в котором она в то время работала, проводил летние гастроли в Кишиневе. Получив  в республиканской газете заказ  на интервью с актрисой, я по телефону договорился с ней о встрече.

Разместился театр  в самой шикарной в те времена гостинице ЦК, в самом центре города. В ресторане гостиницы кормили отменно, и я очень гордился тем, что раздобыл туда пропуск (простых смертных, с улицы, в отель не пускали). Беседовали мы с ней в уютном холле 4-ого этажа, прямо напротив ее номера. Надо ли говорить о том, с каким трепетом я шел на первую встречу. В глазах, застилая все, стоял облик статной красавицы с высокой грудью (в одном фильме ее героиня говорит, что крестик на ее груди не висел, а лежал плашмя)... А этот завораживающий низкий, с придыханием, идущий из каких-то неведомых глубин голос!

И вот первое лицезрение великой Дорониной, как говорится, живьем. Голос был. А вот грудь куда-то делась. Да не просто уменьшилась, а как – то испарилась, как будто шарик проткнули. С трудом скрыл свое разочарование, благо процесс интервьюрования не позволял особенно отвлекаться. Но как–то так получилось, что одной встречей дело не ограничилось. Редакция попросила меня привести Доронину для встречи со всем журналистским коллективом. Ажиотаж был огромный, в конференц-зал набились и коллеги из других изданий, благо все размещались в одном огромном Доме печати. Не скрою, я чувствовал себя особой приближенной к императрице. А дальше понеслось. Узнав, что Доронина увлекается чтением, собрала уже приличную библиотеку, я предложил сводить ее в букинистический магазин, с персоналом которого был весьма дружен. А это были, напоминаю, годы книжного дефицита, когда за подписками выстаивали ночами в очередях. Близость к книге - источнику знаний, - весьма ценилась. А уж знакомство с девочками из букинистического книжного Клондайка, вообще считалось высшим пилотажем в мире книголюбов. 

И вот я привожу, предварительно договорившись, Татьяну Доронину в букинистический. Обеденный перерыв у них в те годы длился почему-то два часа. В первый час девочки во глве с директрисой отобедали в ее кабинете, а на второй, в качестве десерта, Народная артистка республики. Битый час она послушно отвечала на самые разные вопросы хранительниц книжного дефицита, вплоть до интимного, «замужем ли Вы» и «есть ли у вас дети». Но зато и награда была царской, Доронина была допущена в святая святых, книжный склад, (куда я ни разу не смел заглянуть!) и даровано ей право купить все, что ей понравится. Как вы понимаете, в гостиницу мы возвращались с двумя тяжеленными стопками книг, которые я, как истинный джентльмен, нес на своих руках. Многое она отложила (денег нехватило, и директриса еще долгое время паковала пакеты и самолично отсылала Дорониной в Москву). Так щедро букинистический магазин не вознаграждал никого на моей памяти. 

Друзья – журналисты уже начали подтрунивать надо мной, намекая на наши уж очень близкие отношения. (Ах, если бы!). 

Финал наступил неожиданно. Мне предстояло занести Дорониной текст интервью, дабы она его прочитала и завизировала. Договорились встретиться у нее в гостинице, в 4 часа дня. На встречу я взял с собой своего сына Женю, студента 3-его курса Саратовского театрального училища, рассудив, что знакомство с великой актрисой будет ему в радость. Принаряженные, в приподнятом настроении, заходим в гостиницу, поднимаемся на 4-ый этаж и я уверенно стучу в дверь номера актрисы. Тишина. Никто не отвечает. Стучу громче. Результат тот же. Дергаю ручку двери – заперто. Но ведь назначено! Встречаюсь с насмешливым взглядом сына. Спускаемся вниз, в холл. Там встречаю Александра Лазарева – тоже Народного артиста, и спрашиваю его не видел ли он Доронину? На что он ехидно замечает, что «в этом городе Вы единственный человек, который может точно знать где Доронина». Снова поднимаемся на четвертый этаж, снова стучу яростно в дверь, увы...Приходится уходить не солоно хлебавши. На сына боюсь смотреть. Такого падения родительского престижа я не ожидал. На всякий случай (уж не знаю по какому наитию) звоню из холла в номер по внутреннему телефону. О чудо! – отвечает Доронина. С жаром выпаливаю ей, как пытался достучаться к ней в номер (наверное вы задремали?). – Нет, - отвечает, - я слышала как кто – то пытался вломиться. О встрече я помню, но принято звонить из холла, извещая о своем прибытии. Я ведь могла быть и не одета.  – Но сейчас - то я могу к Вам подняться, - спрашиваю с надеждой. – Встретимся в холле 4-ого этажа через 20 минут, - ледяным тоном ошарашивает меня Доронина. 

Через 20 минут встреча в холле. Представил сына. Доронина – само обаяние. Несколько теплых слов будущему артисту. Вычитала интервью. Несколько поправок внесла. Прощались любезно. Сын элегантно целует ей ручку. Великая актриса покровительственно ласково треплет его по голове. Все. Занавес опущен. Комментарий моей жены и сына об этой встрече я благоразумно опущу. Это был мой второй урок!

Третий мне преподала народная артистка Вера Васильева. Незабываемая героиня фильма «Сказание о земле Сибирской», юной студенткой получившая за роль румяной, пухлощекой деревенской девушки Сталинскую премию. Видел ее потом в во многих спектаклях, вплоть до грациозной Графини из «Женитьбы Фигаро», но все-таки образ ядреной сибирячки из давнего фильма затмевал все последующее. 

И вот летние гастроли Московского Театра Сатиры в Молдавии. Город гудел. Планировались творческие встречи с Папановым, Ширвиндтом, Державиным, Андреем Мироновым... Пошел слух, что Татьяна Васильева  (она же Ицыкович) со своим новым мужем,  актером Мартиросяном, приедут на день позже, на собственном автомобиле (Какой шик! Какой бонтон!). 

Рецензировать спектакль главного режиссера В. Плучека «Баня» республиканская газета доверила мне в соавторстве с главным редактором Молдавского отделения ТАСС Семеном Ильичем  Молдованом. Я себе выговорил право на самостоятельную рецензию еще одного спектакля театра, поставленного молодым режиссером, справедливо полагая, что тут уж смогу выговориться свободнее и честнее. (Лучше бы я  ее не писал... но об этом позже). Коллеги расхватали зарисовки, творческие портреты и интервью с самыми модными именами. Правда, не все проходило гладко. Молодая Жанна Винницкая, как ошпаренная, выскочила из номера Александра Ширвиндта, когда он предложил ей перевести интервью в иную, более интимную плоскость (так, во всяком случае, она рассказывала). Женская половина Дома Печати разделилась на два лагеря: одни обзывали Жанну дурой, («такого мужика отшила!»); другие, со всем пафосом провинциальных старых дев бичевали нравы столичного бомонда. («Они, что считают, что им все позволено!»).

Мне же  выпало брать интервью у Веры Васильевой. Был приглашен в номер, познакомлен с мужем, актером того же театра Ушаковым, спокойным, рассудительным, я бы сказал степенным. (Увы, творческая судьба его не так успешно задалась, как у звездной супруги). Были у нас и долгие, задушевные разговоры «за жизнь». И дегустация домашней стряпни (хозяйка она отменная). Все роковым образом изменилось после появления моей рецензии в печати (сейчас я даже не вспомню ни названия, ни фамилии режиссера). А занята в нем была в роли какой – то стареющей тетушки и сама Вера Васильева. 

И вот утром следующего дня звоню ей в номер и интересуюсь мнением актрисы о своей рецензии. Не скрою, ожидал похвал, теплых слов, ибо пока все что я писал о театре ей безумно нравилось. В ответ сухое: - Читала. Вы знаете, мнения разные...В театре есть своя точка зрения на режиссера, о котором вы пишете «запомните это имя», и оно расходится с Вашей. Слегка тушуюсь. – Ну, хорошо, встретимся, поговорим более подробно (а у нас намечался совместный поход в знаменитые винные подвалы совхоза Криково). – Да нет, - ледяным тоном остужает меня актриса. – Некогда нам по подвалам ходить. Да и вообще мы с мужем сейчас очень заняты. И из телефона бип, бип, бип...

Совершенно обескураженный делюсь своим недоумением с коллегами – журналистами. Разгадка пришла с неожиданной стороны. В Доме Печати состоялась творческая встреча с артистом театра Зиновием Высоковским (я на нем отсутствовал). И мой товарищ спросил у него в чем причина такого резкого охлаждения  Веры Васильевой к критику Михаилу Голеру, который и  интервью с ней напечатал, и в рецензии похвалил. И «пан Зюзя» открыл все карты. Оказывается, не так как надо хвалил. Написал о героине Васильевой, что несмотря на почтенный возраст ее героиня «еще ого го». Неужели непонятно, что ход времени актрисы воспринимают болезненно. «Они же вечно молодые». Она восприняла такую похвалу как удар в спину. – А кроме того, - продолжал Высоковский, - Васильева обиделась за меня, она нежно ко мне относится и всегда защищает.

И я вспомнил, что действительно довольно лихо приложил в рецензии Высоковского, написал, что «из любой его роли торчат тесемки кальсон пана Зюзи» из телевизионного кабачка «13 стульев». Вот это был мой третий урок. И последний! После этого решил: Никаких личных контактов со звездами. Только из зрительного зала. С меня хватит!

Как я узнал что, что «истина в вине...»

В Молдавии вино пьют все. От мала до велика. Даже малышам дают немного молодого перебродившего вина – «тулбурел» что переводится приблизительно как «бурлящее». Но пьяных, по настоящему, как говорится вусмерть, среди молдавян практически нет. Есть многовековая культура пития. В обед полбутылки сухого каберне – это норма. Вместо воды. Как говаривал поэт: - Вода?! Я пил ее однажды, она не утоляет жажды.

Самая распространненая легенда – это об аистах, которые сбросили гроздья винограда защитникам осажденный крепости и те выстояли. Ибо в волшебных гроздьях этих заключены и питье, и еда. Если есть в Молдавии в народе культ, то это единственно культ вина и винограда. У каждого крестьянина свое вино, свой погреб. Водитель нашего киносъемочного газика как – то посетовал: - В этом году мало вина заложил в бочках, всего две с половиной тонны. Боюсь весной кончится. И это выпивается одной семьей. Ну, и друзей угощают. А как же!

Понятно, что снимая документальные фильмы о сельском хозяйстве республики, мы кинематографисты, себя на забывали. Мой балкон буквально ломился от ящиков с яблоками и двадцатилитровых канистр с вином. Моему московскому гостю, театральному режиссеру Мише Морейдо, моя жена как – то шутя сказала, что на балкон у нас проведен винопровод с ближайшего винозавода. И Миша...поверил (?!). Когда я прилетел в Москву сдавать в главке свою очередную картину, то был встречен с почтением доселе невиданным. Восхищенные взоры, улыбки... Все разъяснилось, когда один редактор с трепетом спросил меня о винопроводе на моем балконе. И сколько я не отрицал это предположение как абсурдное, сколько не отнекивался, боюсь мне не очень то поверили.

И долго еще по Москве, в кругу моих знакомых, бродила эта байка о вине, которое у Голера дома льется, стоит ему только краник открыть.

Того же Мишу Морейдо потрясла дегустация в энотеке (так называется у виноделов библиотека вин), на которую я его взял с собой. Проводится она регулярно, примерно два – три раза в году. В энотеке хранятся вина самых разных лет и стран. Когда наши войска захватили винные погреба Геринга, то отборные вина оттуда были распределены по разным хранилищам в Союзе. Часть попала в наше Гратиешты. Хранитель энотеки, молодой винодел, отработавший год в Ливии, был официальным консультантом на моей картине об этом винсовхозе. Естественно, я пользовался определенной привилегией. И вот дегустация. За длинным столом сидят специалисты, наливают в огромные широкие бокалы немножко вина, нюхают его истово, взбалтывают и смотрят на свет свечи (никакого электричества), затем пригубляют, долго катают во рту и, наконец, проглатывают. Затем подробно записывают свои впечатления в протокол особой формы, отвечая на вопросы: цвет, плотность, вкус, запах, букет и т.д. Кстати, сухой рислинг 1927 года из герингского подвала заслужил самую низкую оценку, смысл которой можно по- простонародному перевести как «моча». Вино погибло. Рассказы о прелестях столетней выдержки сухих вин не более как легенды. 

И вот идет дегустация. Остатки вина из бокала дегустаторы сливают в большой стеклянный сосуд – кратер. 

Мой гость, Миша Морейдо, все наливаемое ему исправно выпивает до самого донышка. Кратер же, наполненный самыми разными винами, переливается всеи цветами радуги. И вот, когда мы стали выходить после окончания этого священодействия, Миша с тревогой спросил у ведущего винодела, а что делают со смесью вин в кратере. – Выливаем, - невозмутимо ответил специалист. Боже мой! Я до сих помню священный ужас, который заплескался в глазах потрясенного Миши Морейдо. И эта была вторая история (после моего винопровода), которую Миша запустил по Москве.: - Нет, вы представляете себе, эти изверги вино выливают на землю!

Режиссер – документалист обычно сдруживается со своими героями. Так по жизни предначертано. У меня было много друзей среди колхозных бригадиров, агрономов, виноградарей, инженеров, директоров, актеров... Но в самое сердце запали - виноделы. Эта профессия на особинку. В ней есть много от искусства, от поэзии. К виноделию особый талант нужен, кроме знания технологии. Почти все они романтики. Омара Хайяма наизусть шпарят. К вину относятся как к живому существу: - Что – то на этот раз алиготэ плохо себя ведет, капризничает!

Ну, прямо, как о ребенке. Рассказывают, что когда одного молдавского винодела послали главным технологом на огромный Мытищинский завод, что под Москвой, дабы он навел там порядок (а на том заводе мало того, что воровали вовсю, но и смешивали беззастенчиво вина разных регионов, выдавая их за выдержанное молдавское и грузинское), то он вернулся оттуда через полгода инвалидом с двумя инфарктами. (Знатоки никогда не покупали вина, если на этикетках была надпись, что оно разлито на Мытищинском винзаводе).

На юге Молдавии был совхоз–завод «Чумай». Там производили более 50 различных вин, но особенно славились кагор «Чумай» и сухое «Каберне». Говаривали, что красные сухие вина якобы выносят из организма стронций, продукт распада урана. И есть такая байка, что 90 процентов чумайского Каберне продавалось до поры до времени в Германии, в ФРГ. Но купить его там в магазинах невозможно. И якобы наша разведка донесла, что у немцев оно входит в паек подводников на атомных лодках, так как по исследованиям их ученых именно чумайское каберне выносит этот проклятый стронций с удесятеренной силой. Тут же была отдана команда прекратить поставки, ссылаясь на неурожай. И когда это произошло, немцы пригрозили санкциями за неисполнение договора: надо было в валюте платить неустойку. Наши неожиданно для них легко на это пошли. Тогда немецкая сторона предложила мировую: никаких неустоек, но в будущем году советская сторона возмещает недопоставки. И наши опять отказались, ссылаясь на то, что чумайское каберне пользуется большим спросом на внутреннем рынке. (Это в те то времена, когда за валюту родную мать могли продать). И потекло чумайское каберне в наш подводный флот. Вот такая дивная сказка.

А правда в ней то, что вино Чумая отличалось особым вкусом. Дело в том, что качество винограда, и вина, соответственно, зависит от земли, на котором он произрастает, от сочетания содержащихся в почве микроэлементов, от солнца, от многих других слагаемых. Бывает, что виноград с северной стороны холма резко отличается от южного. «Чумай» раскинулся на 3 тысячи гектаров. За пределами этой зоны и вино было иное, более низкого качества. Все победы на дегустациях; многочисленные золотые медали чумайских вин, связаны с именем главного винодела Кучеренко, человека судьбы необыкновеннейшей. Было у него всего 3 класса образования и работал он в Чумае еще при румынах (напоминаю, до 1940 года правобережная Молдавия входила в состав Румынского королевства) простым рабочим, но сметливым и в деле разбирающимся. Когда румын окончательно изгнали и Молдавия стала советской республикой  попытались там наладить виноделие. Но без успеха, не было необходимого оборудования, особенно прессов, да и не только их. Сменялись один за другими виноделы и директора, а дело не шло. И тогда Кучеренко явился к районному начальству и предложил себя в качестве главного винодела, обещая выпуск первоклассных вин. Начальство оторопело: - У тебя же всего 3 класса церковно – приходской школы! А он им в ответ: - А вам корочки нужны или вино?

И от безвыходности назначили Кучеренко главным виноделом. И вот темной ночью, вместе со своим верным другом Гришей, они вырыли из земли, предусмотрительно спрятанное при бегстве румын, винодельческое оборудование. Так начинался «Чумой». Но все могло бы кончиться в те послевоенные годы весьма печально для Кучеренко. Он твердо настоял на том, чтобы  виноградари собирали с гектара не более 55 – 60  центнеров винограда, тогда вино получалось очень качественным, со всеми присущими каберне свойствами. А в соседних совхозах собирали по 120 центнеров с гектара. И пошел донос в соответствующие инстанции о вредителе Кучеренко, сознательно снижающем урожай винограда, так необходимого всему советскому народу. И не сносить бы ему головы (порядки были в ту пору жесткие), если бы на его счастье не оказался в то время в Чумае заместитель министра пищевой промышленности СССР. Кучеренко преподнес ему два стакана вина и попросил оценить его качество. Высокий начальник, на счастье, оказался знатоком сухих вин!

Он похвалил одно вино, а другое счел водянистым и невкусным. И тогда Кучеренко признался, что понравившееся высокому гостю вино изготовлено из винограда, собранного в Чумае в ограниченном количестве, а плохое – соседнего винзавода. И зам.министра отстоял его перед районными властями, сказав, что вино «Чумай» можно отправлять в Москву, в столовые Совмина и ЦК, и даже... в Кремль (хотя, как известно, усатый вождь пил только грузинское вино).

А вина «Чумая» завоевывали славу на всех международных дегустациях. Кагор «Чумай» закупала патриархия как вино церковного причастия. Кучеренко стал Героем Социалистического труда. А вот диплома у него никакого не было. Начальство посчитало это неудобным, и ему буквально всучили диплом училища Совхоз – завода «Гратиешты», хотя ни на одной учебной сессии он не побывал. 

Кучеренко был человеком старой закалки. Секреты свои никому не передавал. Хотя вертелись возле него молодые выпускники училищ и даже вузов. Один из самых тонких, таинственных процессов, это перелив вино из бочки в бочку, дабы аккуратно оставить в старой осадок. К этому готовились специально. И вот бывало приходили утром технологи на работу, а все вино Кучеренко с верным Гришей уже ночью перелили. На вопрос, зачем же вы это сделали, мы бы утром помогли бы молодыми силами, он лукаво простодушно отвечал: - Та, не спалось...

Великий был винодел. От Бога!

Другой герой моего «винного» фильма «Гратиешты» - директор завода в совхоз – училище, Илья Липович Кожокарь. Несмотря на арийскую молдавскую  фамилию был он стопроцентным евреем. Я упросил его сняться на дегустациии и всех зрителей поразил кадр, где Илья Липович засунув свой крючковатый нос в огромный бокал артистично вынюхивает винные пары. Кстати, на сдаче картины в Москве на этих кадрах принимающие редактрисы заапладировали. Многие пытались ему подражать, но увы... А если серьезно, то был он одним из крупнейших специалистов – виноделов в стране. При нем в «Гратиештах» было создано знаменитое вино «Мэргеритар» (Жемчужное), полусладкое, из столового сорта Муската. Дело в том, что по инструкциям того времени нельзя было пускать столовые сорта винограда на производство вин. Трудящиеся должны были есть «Кардинал» и «Дамские пальчики», так сказать «вживую». Так по подсказке Ильи Липовича пошли на уловку: якобы вино изготовлено из нестандартного винограда, не годного к продаже. Потому и цена вина была низкой. Ну, а вкус был божественный, тонкий, ароматный...

Совхоз – училище «Гратиешты» находится рядом с Кишиневом  и туда часто отвозили всякого уровня иностранные делегации. Был даже выстроен роскошный дворец для проведения международных дегустаций. И вот во время одной из них случился конфуз. Вина, как известно, представляются под номерами, дабы знаменитые сорта не давили на дегустаторов своим авторитетом и они могли бы честно выносить свое резюме. И вот подводя итоги председатель жюри объявляет о присуждении золотой медали вину под номером 5 и гордо заявляет: - Это несомненно легко узнаваемое наше великое французское Бордо! И вдруг, под смех и аплодисменты всего зала, ему сообщают, что под пятым номером фигурировало молдавское красное столовое вино «Романешты» из одноименного совхоза – завода. Надо было видеть в этот момент ошарашенное лицо председательствующего, кстати, француза. Утешил его Илья Липович. Поняв по лицу французского коллеги , что он с ним одного рода племени, Котокарь рискнул обратиться к нему на идиш, языке европейских евреев. Услышав знакомую речь, тот встрепенулся, и тогда Кожокарь поведал ему, что в «Романешты» были завезены французские сорта винограда из которого и готовится знаменитое Бордо. И почва там оказалась идентичной, насыщенной микроэлементами в нужной пропорции. Так что коллега не ошибся, это и было Бордо, только созданное на молдавской земле. Тот благодарно просиял и долго и нежно обнимал Илью Липовича.

Однажды приехала на винзавод какая – то американская делегация, в составе которой оказался владелец виноградников и винного завода из Калифорнии. Походил он по заводу, по цехам, лабораториям, подвалам и отозвав Илью Липовича в сторонку на хорошем еврейском языке (английского Котокарь не знал) предложил ему переехать в Штаты на работу к нему. – У нас прекрасный климат, растут практически все европейские сорта винограда, а вот культура виноделия пока хромает. Условия были фантастические, переезд и устройство всей семьи, полная творческая свобода... Кожокарь гордо отказался. О чем и сожалел, когда все стало в Молдавии разваливаться. Он был на пенсии... А поезд уже ушел!

Ах, какие дивные байки я слышал от виноделов. В них, правда, трудно было отделить грубую прозу жизни от фантазии. Но ведь не зря считают, что их профессия сродни искусству. А какое искусство без вымысла, над которым «слезами обольюсь». Жаль, не все их рассказы сохранила память. Но вот две истории, что запомнились.

Приезжает Председатель Совета Министров СССР А. Косыгин в Молдавию. Встречали, естественно, на высшем уровне. Но в быту он очень скромен, никаких застолий с шашлыками...И вот водят его по подвалам знаменитого совхоза – завода «Пуркары», что в средней зоне виноделия Молдавии. Когда – то, в давние времена, делали тут прекрасное сухое вино «Негру де Пуркарь» и «Рошу де Пуркарь» («Черное Пуркарское» и «Красное Пуркарское»). Вино купожированное, то есть смесь винного сусла из разных сортов винограда. Обладало оно необыкновенным букетом и вкусом слегка поджаренной вишневой косточки (особенно «Негру де Пуркарь») шоколадными тонами. Но вот беда, секрет его изготовления с годами был утерян. И уже опытным путем, затратив массу сил и времени, пуркарские виноделы восстановили знаменитые вина. Всю эту историю рассказывают Косыгину  и с гордостью добавляют, что поставляют Пуркарское ко двору английской королевы Елизаветы II. – И много вина вы туда посылаете? – интересуется Косыгин. – Два ящика, 24 бутылки, со специальными этикетками, - отвечают ему. 

- И вы берете деньги за эту малость от женщины? кротко удивляется член Политбюро.

Выражение лиц окружающей свиты я не берусь описывать. Не мое перо для этого нужно. Разве что гоголевское, запечатлевшее последнюю сцену «Ревизора».

Следующую партию послали в Англию в качестве дара! В ответ получили два ящика отборного шотландского виски. Вот так – то. 

Другая история кажется мне легендой. Но «за что купил, за то и продаю». Во времена хрущевского увлечения большой химией заказали в Англии технологические линии химических заводов (сами заводы строили зэки, переведенные на поселение, отсюда и пошло их прозвище «химики» или расхожее определение приговора  «послали на химию»). И попросили англичан представить списки товаров, которые они бы могли принять в оплату кроме валюты. Англичане, кроме традиционных икры, крабов, водки, мехов запросили и херес, прекрасно зная, что в Советском Союзе его не производят. Херес готовится по особой технологии, где якобы секретом является состав дрожжей. Поставляли это вино всему миру Испания и Португалия. И вот всем виноделам страны дана команда создать херес. И началось! Наша разведка якобы выкрала за рубежом пару ящиков с дрожжами, которые разослали во все винодельческие республики. Дрожжи эти днем и ночью охраняли чекисты. Молдаване взяли для основы хереса местное Алиготэ. Один из его соавторов (запамятовал его еврейскую фамилию) предложил ординарное вино. Высокое начальство настаивало на марочном, выдержанном не один год. Сотворили, отправили на дегустацию... Илье Эренбургу (почитаемому в среде виноделов тонкому знатоку). Тот продегустировал и записал в резюме лаконично: - В стране – Да, за рубежом – Нет.

Смирившись с неудачей и махнув рукой разрешили коллеге приготовить херес по его рецепту из ординарного Алиготэ этого года. Тот и приготовил. К радости всех вино получило высокую оценку от мэтра Ильи Григорьевича.

Ну а далее такая фантастическая картина. Англия, длинный стол, с одной стороны – наша делегация, с другой – английская. Они должны подписать договор на поставку химических заводов на многие миллионы фунтов стерлингов. Присутствуют и дегустаторы с английской стороны. При их одобрении часть оплаты пойдет молдавским хересом. И вот председательствующий лорд читает бумаги и доходит до заключения Эренбурга. Он издает короткое восклицание «О!» и передает бумагу членам комиссии. Те, прочитав, тоже заметно оживляются. И, наконец, председательствующий поднимается и торжественно заявляет: - Мы только что ознакомились с заключением о качестве хереса уважаемого Ильи Эренбурга, чей авторитет, как знатока вин, непререкаем. В знак особого уважения к мэтру мы подписываем протокол о поставке хереса из Советского Союза... до дегустации. А вино мы выпьем потом, за его здоровье и уникальный дар! (Говорят, лорда с трудом удалось убедить в том, что Эренбург, кроме того, и знаменитый писатель). Ох, «Свежо предание...». Но красиво, не правда ли?! 

               

Как я понял, что я еврей…

То, что я еврей от рождения, я знал с ранних лет. Просто особенно над этим не задумывался, воспринимал как данность. Иногда мне об этом напоминали. Один старший товарищ втолковывал: - “Как услышишь, “жид” сразу бей в морду! – Так ведь побьют, - боязливо возражал я, ибо не отличался богатырских телосложением, а скорее, по-образному выражению одного сатирика, “теловычитанием”  - Побьют, - соглашался мой учитель, - зато уважать будут. Так оно и было. Врезал по челюсти сразу, а так как я еще занимался фехтованием в спортивной секции, то реакция у меня 

была    отменная. 

Вообще-то задирали меня нечасто. Я жил в многонациональной среде родного Кишинева, где многие взрослые молдаване свободно вставляли в свою речь словечки на идиш. Мы все взращивались в питательном бульоне одного двора.

Но однажды, уже юношей, я получил удар поддых. Увлеченный театром, решил после третьего курса пединститута, поступать на театроведческий факультет Ленинградского театрального института. А там, в приемной комиссии, узнав что я из Молдавии, на голубом глазу посоветовали мне заручиться направлением от Министерства культуры республики. – Мы находимся в ведомстве России и такое направление поможет вам при поступлении как национальному кадру. – объяснили мне. Смешно, что я ни на секунду не усомнился в том, что являюсь национальным кадром ибо предки мои до третьего колена родом из Молдавии, да и  языком молдавским я владел довольно свободно, ибо родился в Бухаресте. 

У моей учительницы русского языка и литературы Иды Васильевны Трофимовой, с которой вместе играли в драмколлективе Республиканского Дома Учителя, был в министерстве знакомый. Какой-то крупный чиновник. К нему и направились. И пока он с недоумением выслушивал мою просьбу в кабинет вошел человек с лицом мумии: мертвецко бледное, с огромными сверкающими глазами фаната. Тоже чиновник. Фамилию этого живого мертвеца я запомнил на всю жизнь: Ангел! И пока чиновник, к которому мы пришли, стыдливо опустив очи долу, смущенно втолковывал мне, что к коренной национальности относятся только молдаване, Ангел неожиданно с издевкой спросил меня: - “Хаим хочет учиться? – Меня зовут не Хаим, а Михаил, - растерянно ответил я. Но Ангел исчез из кабинета, не дослушав ответа.

Так я начал постигать азбуку расизма. Моя матушка, дважды вдова, со  мной и моей сестрой на руках, яростно прокляла этого Ангела, когда услышала мой горестный рассказ.

Известно, что еврейские богачи в старые времена старались всячески поддержать вдов и боялись страшного вдовьего проклятия. Ангел вскоре умер, как мы узнали в муках от страшной болезни. Я, конечно, не верю во всю эту мистику, но все же…

После такого урока я как должное, спустя годы, воспринял то, что на меня повесили ярлык “еврейского буржуазного националиста” и отлучили от телевидения и газет. А вся вина состояла в том, что подряд появились мои статьи к 100-летию  Шолом Алейхема и о гастролях прекрасной певицы Нехамы Лифшицайте (последнюю, к моему горю, перепечатала какая-то европейская газета за рубежом, выходящая на языке идиш). Пришлось добровольно уехать в Сибирь, о чем совершенно не жалею. 

Еще один урок я получил, уже когда вернулся в Молдавию и работал кинорежиссером на телевидении от удивительного человека Рувима Левина. Был он значительно старше меня, успел поучиться в студии еврейского театра у великого Михоэлся, стать ведущим актером Кишиневского театра кукол, а затем режиссером редакции передач для детей молдавского телевидения. Свободно владел языком идиш и писал на нем. 

И вот однажды наш коллега, тоже еврей, посетовал на то, что яростно раскритиковали на летучке поставленный им спектакль. – Он был совсем не хуже других постановок, - жаловался режиссер. - Не хуже?! – возмутился Левин. – Он должен быть на порядок лучше, чтобы иметь право на существование. Если ты делаешь ”не хуже”, ты позоришь нацию! Уходи из искусства, займись другим делом.

Увы, он не послушался совета Рувима, эмигрировал в Израиль и, по слухам, продолжал там ставить бездарные спектакли по принципу “не хуже”. 

Вспоминается, как в Москве, на Шаболовке, в Управлении местного вещания, где мы провинциалы сдавали свои фильмы для показа по Центральному Телевидению, мой коллега из Сахалина, стоя в кругу редактрис, уговаривал переехать на работу к ним, убеждая меня, что там нет антисемитизма. - Да у нас главный режиссер – еврей! – горячо втолковывал он. – Да, если бы он не был евреем, то стал бы зампредом по телевидению, - привел он главный аргумент. И только, когда услышал громовой хохот присутствующих, сконфуженно замолчал. Так и текли мои дни в полном осознании своей второсортности. И, честно говоря, нельзя сказать, что я очень переживал. Порядок сей казался незыблемым.  

И вот уже в пору горбачевской гласности мой друг писатель и журналист Анатолий Коган познакомил меня с неким приезжим из Курска Борисом Волом. Узкое интеллигентное лицо, изящная бородка, сухощавая фигура… Борис дал мне самиздатовский журнал “Тарбут” и я прочитал знаменитое вступление - “Не бойся! Перед тобой еврейский журнал”…И понеслось…встречи, чтения, на мой адрес стали приходить посылки с книгами из Израиля… Первый израильтянин, с которым нас познакомил Борис, дипломат Роберт Зингер (мы потом встретились с ним в Нью-Йорке, где он работал консулом и тепло вспоминали эти романтические времена).  

Созрела идея создания Общества Еврейской культуры, первого зародыша будущей общины. Организационный съезд должен был состояться в прекрасном уютном зале Дома Кино. Добро на это дал по моей просьбе тогдашний Председатель Союза кинематографистов Молдавии Эмиль Лотяну. Но сорвалось: Лотяну был в командировке в Москве, а директор Дома Кино Василий Попа отказал, - сославшись на то, что именно в это время в зале перд детьми должен выступить некий фокусник, с которым заключен якобы договор. Никакого фокусника, конечно, не было (очевидно Попа посоветовался в каких-то райкомах-горкомах). Но фокус не удался: съезд наш все таки прошел на третьем этаже Дома профсоюзов, в небольшом зальчике, где мы обычно собирались. Передо мной фотография, ставшая историей: я веду этот съезд вместе с Борисом Волом. 

Надо сказать, что Борис сознательно отходил в тень, выдвигая нас на первый план. Председателем Республиканского общества еврейской культуры стал композитор Володя Биткин, а его заместителями  писатель Борис Сандлер и я. Себе же Вол отвел роль ответственного секретаря. Хотя, положа руку на серлце, он являлся и душой и мотором  всего нашего дела. Удивительный человек: вера в идеи сионизма сочетались в нем с потрясающей деловой хваткой. Он был прекрасным психологом, умело гасил конфликты, обуздывал излишнее самомнение у некоторых товрищей и мы видели воочию, что Борис радеет только за дело. Увы, когда он уехал в Израиль, началась борьба амбиций, стали делить портфели, разгорелись страсти…(но об этом вспоминать не хочется).

В Израиле Борис Вол стал Борухом Эльконом и не потерялся. Он был, по слухам, востребован и Натаном Щеранским и Романом Бронфманом. И хотя оценки его деятельности были разные, от восторга до порицания, для меня  (и не только для меня) он остался человеком, пробудившим в нас то, что называется, еврейской душой. И об этом я не забуду до конца дней моих.

Но вернусь в родной Кишинев. Не собираюсь писать историю становления еврейской общины в Молдавии (мне это не по силам). Только несколько эпизодов из запавшего в память. Артист Русского театра Сева Гаврилов вызвался читать философскую главу Библии книгу Эклеззиаста. В том же зальчике Дома профсоюзов на третьем этаже задернули портьеры, зажгли свечу на фоне черного бархата. И при этом дрожащем свете полилось: - Во многая мудрости, много печали. И кто умножает познание – умножает скорбь…

Самое прекрасное, это потрясенные лица молодых ребят, впервые узнавших, что их предки дали миру эти философские, глубокие истины, что написано было тысячелетия тому назад.

В огромном зале Дома культуры швейной фабрики “Стояца Рошие” устраивались встречи с интересными людьми. А в конце 80-тых годов ХХ столетия стали наезжать посланцы различных еврейских организаций, раввины всех течений иудаизма…В зале яблоку негде было упасть.    Воистину все воспринималось как глоток свежего воздуха (я несколько раз приезжал в родной город из Америки и думал, по простоте дущевной , что моим соплеменникам интересно будет встретиться с одним из отцов-основателей общины. Увы…Видимо времена изменились).

Помню как отвозил документы будущих эмигрантов  и передавал их израильским дипломатам, живущим в гостинице Украина в Москве. Когда я зашел к ним в номер и хотел закрыть за собой дверь, они попросили оставить ее открытой. И от бутылки молдавского вина, которую я хотел им презентовать от чистого сердца, отказались. И я ощутил себя, по меньшей мере, Штирлицем. Такие вот были времена.   

И самое яркое воспоминание это, конечно, участие в работе двух конгрессов ВААДа, первой общесоюзной еврейской организации. Тут я ощутил, что мы народ поднявший голову, вставший с колени, отринувший свои страхи. А уже в наши дни меня поразил номер еженедельника “Еврейское местечко”, где в виде генеалогического древа были обозначены еврейские организации Молдавии. Боже, как же вас много! Надеюсь, все они работают на благо своего народа. 

А начиналось все с маленького зальчика на третьем этаже Дома профсоюзов! 

         
  Две певицы

Кишинев освободили 23 августа 1944 года, а в начале декабря мы уже были там. Уж какие чудеса изворотливости пришлось проявить моей матушке, чтобы пробиться на родину сквозь препоны военного времени, сейчас даже трудно себе представить. Квартиру нашу кто-то, увы, занял и мы сняли комнату на улице Петропавловской в районе, бывшего при румынах, гетто. 

Что из себя представлял Кишинев в те времена? Развалины, старые дома с треснувшими стенами и пустыри, пустыри... Жители, в основном, евреи, тонкими струйками вливались в город. Тихо было и пустынно. Запомнилось, как мы, ватага с нашей улицы, на Рышкановке ( а это был в те поры отдаленный район города, почти пригородная деревня) нашли над обрывом, нависающим над городом, немецкий пулемет с зарядной лентой и, естественно, нажали на гашетку, отправив очередь в божий свет как в копеечку. Где –то через полчаса появился пожилой милиционер, молча дал нам по подзатыльнику и кряхтя и ворча себе что –то под нос медленно поволок пулемет в отделение. Такие вот времена!

И вот весной 1945 по городу зашелестело имя: Сиди Таль. – Приезжает Сиди Таль! – радостно сказала мама. – А кто это? – спросил я. – Певица, - ответила мама.  – Такая как ты? – отозвался я (мама пела в свое время в синагоге в Бухаресте, а по возвращении в хоре Оперного театра). – Она единственная, - печально сказала мама. – Таких много не бывает. 

И вот долгожданный день, а также вечер. Концерт должен был состояться в летнем театре парка Победы. Ныне там раскинулось здание Совета Министров республики, а раньше был парк на холме, с редкими рядами деревьев и маленьким летним театром. Да, что это за театр?! Ряды скамеек (без спинок) и невысокая сцена с дощатым настилом. 

И вот потихоньку стали заполняться скамейки. Люди узнавали друг друга, обнимались, плакали и смеялись. Многие помнили маму по капелле «Дойна», где она пела короткие предвоенные месяцы....Я, честно говоря, даже удивился маминой щедрости (купить билет!), жили мы тогда очень уж бедно, до неприличия. Ну я то, в свои 9 лет, просто прошмыгнул в зал за взрослыми спинами. 

Стало темнеть, гул заполнял все пространство. И вдруг голоса стали постепенно стихать, причем тишина надвигалась как бы волной от первых рядов к задним. Кто-то впереди увидел на краю сцены маленькую фигурку женщины, держащейся за край занавеса и прошептал: - Это же Сидика! И когда все уже  ее увидели, и наступила поистине мертвая тишина, она так тихонечко сказала: - Ну вот, евреи, и мы снова вместе....

Боже мой, что тут началось......И крики, и плач, и аплодисменты. Как будто бы каждый представил себе тот путь, который ему пришлось пройти до этой встречи. И память о тех, кто не дожил до этого дня, до встречи с любимой Сидикой!

Честно говоря, я не помню концерта. Идиш я понимал стараниями мамы, но не говорил на нем. Единственное, что мне врезалось в память –  это монолог мальчика Мотла из повести Шолом-Алейхема, который она прочитала. Да кой черт прочитала?! Она им и была, мальчишкой, который хвастал тем, что он сирота и никто не докучает ему наставлениями и советами, никого не заботит  ел ли он сегодня, и есть ли ему что надеть. Он свободен. Он же сирота!

Стыдно признаться, но я тогда девятилетний не понял горькой иронии великого писателя, а все воспринимал, как говорится, первым планом, без всяких там подтекстов. Действительно, хорошо когда к тебе никто не пристает с едой, не заставляет учить уроки и т.д. Мама держала меня в строгости, а отчим регулярно, раз в месяц, драл меня ремнем как сидорову козу (как я сейчас понимаю, за дело). 

Так что «свобода» мальчика Мотла могла мне только пригрезиться. Помню еще, что зрители долго не отпускали Сиди Таль, а она все пела и пела, говорила и говорила. Потом мы зашли с мамой за кулисы (оказывается они были знакомы, как коллеги) и долго обнимались и плакали. И великая Сиди Таль положила мне руку на голову и сказала, как мне тогда показалось, банальность: - Береги маму. Ты теперь единственный мужчина в доме!

Теперь я понимаю, что она дала мне главный нравственный завет,  как и подобает настоящей еврейской маме. Больше я Сиди Таль не видел. Знал, что она разъезжает с редкими концертами от Черновицкой Филармонии, где то ли главным администратором, то ли замдиректора работал ее муж легендарный Фалик, настоящий, от бога, импрессарио, по первому зову которого готовы были слететься крупнейшие актеры земли Советской. 

Спустя годы, уже кинорежиссером, я был приглашен черновицкими кинолюбителями в качестве председателя жюри областного смотра кинолюбителей. И один из них сказал мне, что снимал своей узкопленочной камерой похороны Сиди Таль и не знает как смонтировать пленку. 

- А больше никто не снимал,  - в тайной надежде спросил я – Телевидение или кинохроника. – Нет, ответил он, - их это не интересовало. – А тебя?...- Конечно, я же понимал какую великую актрису провожает народ! (Кинолюбитель, кстати, не еврей). Мы посидели за монтажным столом, что – то я ему, конечно, подсказал, но, увы, снято было с любовью, но уж очень неумело: был  он начинающим владельцем малой камеры. 

Что с этой пленкой, есть ли она, не знаю....До сих пор корю себя за то, что не попросил напечатать для меня копию этого материала. Перед памятью Сиди Таль стыдно!

С другой большой еврейской актрисой жизнь столкнула меня в 60-ые годы, когда я начинал молодым журналистом, увлекающимся искусством. Было время, когда чуть – ли не ежедневно я выдавал в родной «Вечерке» по рецензии то на концерт гастролера, то на цирковое представление, то на театральный спектакль местного театра. 

И вот концерт певицы из Литвы Нехамы Лифшицайте. Пела она песни «народов мира» и среди них еврейские, на языке идиш. И тут на меня пахнуло моим детским прошлым: вот она достойная приемница Сиди Таль! Я написал восторженную рецензию, которая и была напечатана. Но не только в «Вечернем Кишиневе». Еврейский писатель, кишиневец, Ихил Шрайбман показал мне перепечатку моей рецензии в левой идишистской газете Австрии «Найе пресса» с редакционной врезкой: что вот мол, когда западная пресса шумит об антисемитизме в СССР, партийная газета Молдавии с теплотой пишет о гастролях еврейской певицы. Газета эта австрийская, была такая «правильная», что ее даже выписывала наша Республиканская библиотека. Я честно признался Шрайбману, что мне моя статья даже больше понравилась на идиш, чем на русском. Казалось бы, все отлично, идеологическая прибыль налицо. 

Но у начальства своя логика. Со мной стали вести беседы в высоких кабинетах: - А почему вы, товарищ Голер, с таким же блеском не пишете о великой молдавской певице Тамаре Чебан? Что за избирательность? И почему вы  в свою статью, посвященную столетию со дня рождения Шолом Алейхема, вставили  его сетования на то, что.... «Господь поселил евреев в России» и далее по тексту  о наличии Швейцарии, «где кругом сплошные французы»? А?

- Так это же о царской России, - слабо защищался я. -  Не надо увиливать от прямого ответа, знаем какую Россию вы имели ввиду...

Короче говоря, перекрыли мне начисто кислород и пришлось уехать в Сибирь (добровольно!), где я и стал кинорежиссером и ведущим телепрограмм, и полноценным журналистом. Так что, воистину, нет худа без добра!

Но перед Нехамой Лифшицайте я безмерно виноват. В той злаполучной рецензии есть такие строки: - На сцену выходит маленькая, некрасивая женщина....(ну а далее, я расписываю как талант ее преображает). Мне рассказывали, что ее маленькая дочка в недоумении спрашивала: - Мама, неужели ты некрасивая?!

Прекрасный молдавский поэт и эссэист Иосиф Балцан, опекавший меня и помогавший проталкивать в печать мои опусы, осуждающе сказал мне: - Так женщинам не говорят. Чувствуется малый опыт...

Сейчас, спустя годы, мне хочется сказать ей: - Милая Нехама, простите меня, молодого самовлюбленного идиота! Конечно, же Вы прекрасны. Как всякая женщина, освященная даром, которую поцеловали боги! Вы прекрасны и ныне, и присно, и во веки веков. Может быть только слабым оправданием мне может служить то, что в те дни я ухаживал за своей будущей женой, красавицей Дорой, и все остальные женщины блекли перед ней...В моих глазах, естественно.

Я хотел бы, чтобы эти строки дошли до великой певицы Нехамы Лифшиц, живущей сейчас в Израиле в надежде на прощение. Но под каждым словом в своей рецензии о том прекрасном концерте, я готов и сегодня подписаться.                    

                                                                  

Запомнилось, как мы, ватага с нашей улицы, на Рышкановке ( а это был в те поры отдаленный район города, почти пригородная деревня) нашли над обрывом, нависающим над городом, немецкий пулемет с зарядной лентой и, естественно, нажали на гашетку, отправив очередь в божий свет как в копеечку. Где –то через полчаса появился пожилой милиционер, молча дал нам по подзатыльнику и кряхтя и ворча себе что –то под нос медленно поволок пулемет в отделение. Такие вот времена!

И вот весной 1945 по городу зашелестело имя: Сиди Таль. – Приезжает Сиди Таль! – радостно сказала мама. – А кто это? – спросил я. – Певица, - ответила мама.  – Такая как ты? – отозвался я (мама пела в свое время в синагоге в Бухаресте, а по возвращении в хоре Оперного театра). – Она единственная, - печально сказала мама. – Таких много не бывает. 

И вот долгожданный день, а также вечер. Концерт должен был состояться в летнем театре парка Победы. Ныне там раскинулось здание Совета Министров республики, а раньше был парк на холме, с редкими рядами деревьев и маленьким летним театром. Да, что это за театр?! Ряды скамеек (без спинок) и невысокая сцена с дощатым настилом. 

И вот потихоньку стали заполняться скамейки. Люди узнавали друг друга, обнимались, плакали и смеялись. Многие помнили маму по капелле «Дойна», где она пела короткие предвоенные месяцы....Я, честно говоря, даже удивился маминой щедрости (купить билет!), жили мы тогда очень уж бедно, до неприличия. Ну я то, в свои 9 лет, просто прошмыгнул в зал за взрослыми спинами. 

Стало темнеть, гул заполнял все пространство. И вдруг голоса стали постепенно стихать, причем тишина надвигалась как бы волной от первых рядов к задним. Кто-то впереди увидел на краю сцены маленькую фигурку женщины, держащейся за край занавеса и прошептал: - Это же Сидика! И когда все уже  ее увидели, и наступила поистине мертвая тишина, она так тихонечко сказала: - Ну вот, евреи, и мы снова вместе....

Боже мой, что тут началось......И крики, и плач, и аплодисменты. Как будто бы каждый представил себе тот путь, который ему пришлось пройти до этой встречи. И память о тех, кто не дожил до этого дня, до встречи с любимой Сидикой!

Честно говоря, я не помню концерта. Идиш я понимал стараниями мамы, но не говорил на нем. Единственное, что мне врезалось в память –  это монолог мальчика Мотла из повести Шолом-Алейхема, который она прочитала. Да кой черт прочитала?! Она им и была, мальчишкой, который хвастал тем, что он сирота и никто не докучает ему наставлениями и советами, никого не заботит  ел ли он сегодня, и есть ли ему что надеть. Он свободен. Он же сирота!

Стыдно признаться, но я тогда девятилетний не понял горькой иронии великого писателя, а все воспринимал, как говорится, первым планом, без всяких там подтекстов. Действительно, хорошо когда к тебе никто не пристает с едой, не заставляет учить уроки и т.д. Мама держала меня в строгости, а отчим регулярно, раз в месяц, драл меня ремнем как сидорову козу (как я сейчас понимаю, за дело). 

Так что «свобода» мальчика Мотла могла мне только пригрезиться. Помню еще, что зрители долго не отпускали Сиди Таль, а она все пела и пела, говорила и говорила. Потом мы зашли с мамой за кулисы (оказывается они были знакомы, как коллеги) и долго обнимались и плакали. И великая Сиди Таль положила мне руку на голову и сказала, как мне тогда показалось, банальность: - Береги маму. Ты теперь единственный мужчина в доме!

Теперь я понимаю, что она дала мне главный нравственный завет,  как и подобает настоящей еврейской маме. Больше я Сиди Таль не видел. Знал, что она разъезжает с редкими концертами от Черновицкой Филармонии, где то ли главным администратором, то ли замдиректора работал ее муж легендарный Фалик, настоящий, от бога, импрессарио, по первому зову которого готовы были слететься крупнейшие актеры земли Советской. 

Спустя годы, уже кинорежиссером, я был приглашен черновицкими кинолюбителями в качестве председателя жюри областного смотра кинолюбителей. И один из них сказал мне, что снимал своей узкопленочной камерой похороны Сиди Таль и не знает как смонтировать пленку. 

- А больше никто не снимал,  - в тайной надежде спросил я – Телевидение или кинохроника. – Нет, ответил он, - их это не интересовало. – А тебя?...- Конечно, я же понимал какую великую актрису провожает народ! (Кинолюбитель, кстати, не еврей). Мы посидели за монтажным столом, что – то я ему, конечно, подсказал, но, увы, снято было с любовью, но уж очень неумело: был  он начинающим владельцем малой камеры. 

Что с этой пленкой, есть ли она, не знаю....До сих пор корю себя за то, что не попросил напечатать для меня копию этого материала. Перед памятью Сиди Таль стыдно!

С другой большой еврейской актрисой жизнь столкнула меня в 60-ые годы, когда я начинал молодым журналистом, увлекающимся искусством. Было время, когда чуть – ли не ежедневно я выдавал в родной «Вечерке» по рецензии то на концерт гастролера, то на цирковое представление, то на театральный спектакль местного театра. 

И вот концерт певицы из Литвы Нехамы Лифшицайте. Пела она песни «народов мира» и среди них еврейские, на языке идиш. И тут на меня пахнуло моим детским прошлым: вот она достойная приемница Сиди Таль! Я написал восторженную рецензию, которая и была напечатана. Но не только в «Вечернем Кишиневе». Еврейский писатель, кишиневец, Ихил Шрайбман показал мне перепечатку моей рецензии в левой идишистской газете Австрии «Найе пресса» с редакционной врезкой: что вот мол, когда западная пресса шумит об антисемитизме в СССР, партийная газета Молдавии с теплотой пишет о гастролях еврейской певицы. Газета эта австрийская, была такая «правильная», что ее даже выписывала наша Республиканская библиотека. Я честно признался Шрайбману, что мне моя статья даже больше понравилась на идиш, чем на русском. Казалось бы, все отлично, идеологическая прибыль налицо. 

Но у начальства своя логика. Со мной стали вести беседы в высоких кабинетах: - А почему вы, товарищ Голер, с таким же блеском не пишете о великой молдавской певице Тамаре Чебан? Что за избирательность? И почему вы  в свою статью, посвященную столетию со дня рождения Шолом Алейхема, вставили  его сетования на то, что.... «Господь поселил евреев в России» и далее по тексту  о наличии Швейцарии, «где кругом сплошные французы»? А?

- Так это же о царской России, - слабо защищался я. -  Не надо увиливать от прямого ответа, знаем какую Россию вы имели ввиду...

Короче говоря, перекрыли мне начисто кислород и пришлось уехать в Сибирь (добровольно!), где я и стал кинорежиссером и ведущим телепрограмм, и полноценным журналистом. Так что, воистину, нет худа без добра!

Но перед Нехамой Лифшицайте я безмерно виноват. В той злаполучной рецензии есть такие строки: - На сцену выходит маленькая, некрасивая женщина....(ну а далее, я расписываю как талант ее преображает). Мне рассказывали, что ее маленькая дочка в недоумении спрашивала: - Мама, неужели ты некрасивая?!

Прекрасный молдавский поэт и эссэист Иосиф Балцан, опекавший меня и помогавший проталкивать в печать мои опусы, осуждающе сказал мне: - Так женщинам не говорят. Чувствуется малый опыт...

Сейчас, спустя годы, мне хочется сказать ей: - Милая Нехама, простите меня, молодого самовлюбленного идиота! Конечно, же Вы прекрасны. Как всякая женщина, освященная даром, которую поцеловали боги! Вы прекрасны и ныне, и присно, и во веки веков. Может быть только слабым оправданием мне может служить то, что в те дни я ухаживал за своей будущей женой, красавицей Дорой, и все остальные женщины блекли перед ней...В моих глазах, естественно.

Я хотел бы, чтобы эти строки дошли до великой певицы Нехамы Лифшиц, живущей сейчас в Израиле в надежде на прощение. Но под каждым словом в своей рецензии о том прекрасном концерте, я готов и сегодня подписаться.                    

   

Как прошли весёлые студенческие годы ...

У Марка Твена есть прелестный рассказ о том, как он тщетно пытался починить свои часы. Один часовщик уверял, что нужно наложить набойки, другой предлагал накинуть заплаты и т.д. В финале приходит озарение.  Теперь я знаю куда деваются неудачные сапожники, портные... Так вот с появлением телевидения в Советском Союзе туда хлынули в массе своей актёры, режиссёры, журналисты, не преуспевшие, мягко говоря, в своей профессии. И многие нашли себя на этом новом поприще. Налёт самодеятельности витал на ТВ долгие годы. Всё открывали впервые.

На всю страну было одно отделение режиссуры ТВ, да и то заочное, в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии (ЛГТМиК).

Наш набор в 1965 году был третьим. Поступали люди взрослые, в основном уже имевшие за плечами какой-нибудь институт и годы работы. На нашем курсе был всего один выпускник средней школы - Серёжа Шафир

из Казахстана. Мы все ему, мужики, немного завидовали. Был он юн и красив, с румянцем на всю щеку и с огромными шелковистами ресницами, взгляд имел с поволокой. Бывало, что кто-то из нас распускал перед дамой цветистый хвост красноречия, но подходил Серёженька, взмахивал своими дивными ресницами  и дама уходила с ним под руку.

Определили нас, телевизионщиков, на кафедру знаменитого театрального педагога Бориса Зоны, выпустившего немало легендарных актёров. На вступительных экзаменах по этюдам он с недоумением смотрел на нас, прыгающих перед ним и изображающих на пальцах людей с камерами в руках, якобы строящих кадр. И такая мука читалась на его лице. Он явно не понимал по какому праву эти люди посягают на приобщение к святому искусству.  

Зон умер через год и по институту прошел шутливый слух, что до печального конца его довели телевизионщики. На этюдах я явно провалился, понятия не имея как сочинить какую-то сценку на заданную тему, да и сыграть её зачастую без слов, было, бывшему журналисту, затруднительно. Спас меня первый экзамен: написание сценария. За шесть часов нужно было сочинить режиссёрский сценарий на заданную тему. Предлагались на выбор рассказ А.П. Чехова «Ванька Жуков», что-то бессюжетное из прозы К. Паустовского и рассказ американского фантаста Рэя Брэдбери «И грянул гром!». Чеховский мальчик, пишущий на деревню дедушке, особых эмоций у меня не вызвал. Там, как говорится, всё готовое, Чехов всё сам и расписал: сидит мальчик за столом, а за кадром его голос. Да ещё деревню можно показать. Или иллюстрировать, как Ваньку обижают. Кажущаяся лёгкость привлекла многих моих товарищей, на чём они и погорели. 

Как перевести в пластику, в изображение, описание природы и философские размышления Паустовского о ней, признаюсь честно, не знал. (Да и сейчас не представляю). А вот метафоричный рассказ Брэдбери задел за живое. Напомню вкратце о чём там речь. Сафари во времени: группу охотников отправляют в доисторический лес дабы убить животное, которое всё равно неминуемо погибнет и без их помощи. Жёсткий наказ: ни шагу с тропы, ничего не ломать, не задеть, ибо в природе всё взаимосвязано, и неизвестно, как какой-нибудь раздавленный червяк отзовётся в будущем. Герой рассказа, оступясь, давит бабочку. Когда они возвращаются обратно, в своё время, в государстве - фашизм. И его, либерала, встречают грозным окликом. Как же это всё воплощать на телеэкране? Я понимал, что громоздить в студии доисторический лес с динозаврами нереально, да и нехудожественно. Нужно было найти образные решения. В преамбуле я написал, что прежде всего режиссёр должен решить ради чего он ставит эту вещь, на какие вопросы своего времени хочет поискать ответы или хотя бы задуматься. Ибо любая классика волнует читателя и зрителя, когда он находит в ней созвучие с его временем. Я исходил из того, что режиссёр должен себе и всему постановочному коллективу дать ответ на вопрос: ради чего? А потом изложить какими средствами он хочет это делать. Вот такие нехитрые азбучные истины владели мной в то время. 

И далее я предложил путь команды охотников решить так: на сменяющиеся фотографии и рисунки, скажем Парижа, в обратном течении времени (Эйфелевую башню сменяет Париж без оной и т. д.) накладываются дула ружей. То есть, стволы как бы пронизывают время вплоть до финального рисунка доисторического леса. Движение по тропе лаконичное. Световая дорожка, на ней крохотные фигурки охотников, вокруг темнота и слышен шум доисторического леса, ветер, вопли животных, какой-то дикий хохот…Воображение зрителей дорисует картину. Было много  и других придумок, но эти два образных решения и определили, как я потом узнал, внимание ко мне моих будущих педагогов Вадима Петровича Горлова и Алексея Александровича Рессера. Поставили они мне за сценарий пять, да ещё с плюсом. Остальные экзамены я сдавал средне, но эта первая пятёрка держала меня на плаву.

Чем же особенно запомнились мне годы учёбы? Заведовал кафедрой ТВ Иван Александрович Ермаков. Фигура весьма примечательная. Он был одним из первых режиссёров Ленинградского ТВ, чем очень гордился. Но хотя ТВ было ещё в младенчестве, развивалось оно весьма стремительно. И от лекций Ивана Александровича несло каменным веком и мохом в ушах. Слушать его было мучительно  скучно и мы нашли выход. Ермаков в Гражданскую войну служил в Чапаевской дивизии. Кто - нибудь из нас задавал невинный вопрос о тех временах и Иван Александрович вскакивал на своего скакуна воспоминаний... и понеслась чапаевская конница. И так до спасительного звонка. Правда, прослушав байки о его подвигах, хотелось спросить, как в известном анекдоте, «А зачем были нужны другие солдаты?»

Наши мастера прекрасно взаимодействовали и, главное, дополняли друг друга. Вадим Петрович Горлов - истинный театральный режиссёр, учил нас азбуке ремесла, учил, как говорится на сленге «куда мыло мылится». Он не был большим оратором, но его показы и подсказы были верны и точны. Мы постигали на опыте конструкции этюда, эпизода, отрывка, сцены… Сам он служил в редакции детских передач Ленинградского ТВ.

Алексей Александрович Рессер был полная  ему противоположность. На его блистательные лекции стекались студенты с других факультетов. Он был парадоксален и неожиданным. Он учил нас главному - мыслить! И не только образно. Как выразился один мой однокурсник: «Он запускал ежа в нашу черепную коробку».

Поразил нас Рессер еще до первой лекции. После экзаменов нам объявили, что с утра будет автобусная экскурсия по Ленинграду, которую проведёт наш педагог Алексей Александрович Рессер. Вместительный автобус ожидал нас прямо у дверей института. Мы расселись свободно  и кто-то деловито поинтересовался у Рессера о времени окончания экскурсии ибо куплены были билеты в театр. Алексей Александрович посоветовал билеты сдать. «Почему? - удивился студент - Вряд ли вам после экскурсии захочется в театр идти», - загадочно ответил педагог.

И тут началось действо. Автобус стоял, мы сидели, а Рессер вдохновенно рассказывал историю каждого дома на улице Моховой, где находился наш институт, о его обитателях, их судьбах, страстях. Создавалось впечатление, что он жил среди этих людей в разные эпохи.

И вот мы поехали… Это не было экскурсией в классическом её выражении. Он не выходил с нами из автобуса. А посылал нас на лестницу дома, где Раскольников решал про себя «тварь он дрожащая или право имеет!!» Или на Чёрной речке: - Вон там пролилась его кровинушка, нашего всё, Александра Пушкина. 

В историю каналов, улиц и зданий вклинивались отрывки из воспоминаний сыщика Путилина, речей юриста Кони, рескриптов Петра I. Мы то неудержимо хохотали, то слезу смахивали. Девушки наши навзрыд рыдали. Когда автобус привёз нас обратно, мы вышли оглушённые, в совершенно расстроенных чувствах. Какой там театр после всего этого!

Потом мы узнали, что нашего педагога приглашали поработать гидом, когда принимали каких-то сиятельных особ, типа абиссинского негуса или французского президента. Рессер ещё и языками владел.         

На следующий день первая лекция Рессера. И он проанализировал скальпельно наше вчерашнее путешествие по Ленинграду. Свою работу и нашу реакцию. И он рассказал, где и на какие педали он нажимал дабы нас возбудить. Оказывается, он точно подметил, кто и как реагировал, буквально по часам и минутам. - А вот Голер пустил первую слезу только на Чёрной речке, до этого он держался...И весь курс укоризненно посмотрел на меня, что же ты такой у нас толстокожий. Вообщем, это был урок лицедейства актёрского и режиссуры о том как «алгеброй гармонию поверять». Такой вот у нас, на счастье, был необыкновенный педагог.

Учили нас плотно и насыщенно. Уроки по изобразительному искусству в Эрмитаже и Русском музее, история музыки в лингофонном кабинете...Теорию драмы читал Борис Костелянец. На первом же занятии он так блистательно проанализировал «Ромео и Джульетту» В. Шекспира, анатомически вскрыл всю конструкцию трагедии, так разложил всё по полочкам, что всем захотелось с его методикой разобраться и с другими классиками. Занятия с Борисом Кастелянцем были одними из самых, на мой взгляд, полезных и, главное, по делу.

Вернувшись из Ленинграда, я полностью перемонтировал почти уже готовый свой фильм, опираясь уже на уроки Бориса Кастелянца. 

Мы попросили продления курса «Теории драмы», но, увы, нам отказали. Якобы педагог очень занят. Было обидно!

В отличии от студентов очных отделений мы занятий практически не пропускали. И всё жадно впитывали, как люди имеющие опыт в реальном творческом процессе. 

Были и весёлые минуты. Занятия по сценическому движению и фехтованию вёл легендарный Иван Эдмундович Кох, как он сам представлялся,  «последний дворянин Петербурга». Его ученик Чернозёмов ставил бои в «Гамлете» у Козинцева и поведал всему театральному миру, что великий Иннокентий Смоктуновский оказывается трус, боится оружия. Надо было видеть с каким презрением к актёру поведал нам о сём Иван Эдмундович. 

Занятия по сценическому фехтованию проводила его ассистент Ядвига Станиславовна, гордая элегантная полячка. На первом же занятии она попросила как можно крепче держать шпагу и затем у каждого неуловимым движением своей шпаги выбивала оружие из рук. Дзинь, дзинь, шпаги одна за другой взвивались в воздух и звеня катились по полу под смущённые смешки студентов. Трюк этот я знал, так как имел первый разряд по спортивному фехтованию. Чем крепче ты держисшь шпагу, тем легче её у тебя выбить. Ядвига Станиславовна слегка нажимала своим оружием на левую грань шпаги, ты сопротивлялся нажиму, а затем она быстро переводила свою шпагу на правую плоскость и коротким щелчком выбивала её из ваших рук. То есть, вы сами как бы помогали ей в этом. Когда она подошла ко мне я быстро проделал с ней этот же трюк и её шпага со звоном взметнулась ввысь и шмякнулась об пол. Весь курс просто застонал от восторга. Лицо благородной полячки пошло пятнами.  Занимались фехтованием? - тихо спросила она. - Да. Первый разряд. - Предупреждать надо, - прошипела Ядвига Станиславовна. Думал, будет мстить. Но нет, зачёт я получил в конце сессии легко.

Как-то приехали на сессию и только вошли в холл института, как услышали истошный вопль: - Данилова! Где эта чёртова Данилова?...Её ассистент с Мосфильма ищет.

Оказывается третьекурсница актёрского факультета некая Данилова почему-то избегала встречи с представителем Мосфильма. Мы немало этому подивились, но ощутили как по касательной нас задело крылом какой-то неизведанной жизни, каких-то иных сфер, где звучат волшебные слова «Съёмка», «Мотор», «Премьера в Доме кино». Через полгода на очередной нашей сессии ситуация повторилась. Нас, заочников, только вошедших в вестибюль, оглушил истошный вопль секретарши факультета: - Данилова! Да где эта Данилова? Её со студии Горького ищут....Мы расхохотались. Как будто и не уезжали. Этакое дежавю! В институте мы эту неуловимую Данилову так и не встретили. Только позднее увидели её в роли Вари в культовой картине С. Говорухина «Место встречи изменить нельзя». А в нынешние годы она играет матерей. Но по мне, так она попрежнему дивно хороша. И понятно стало, отчего искали её ассистенты киностудий. Но вот почему она убегала от них и по сей день мне непонятно.

После каждого успешно сданного экзамена или зачёта мы пересекали нашу Моховую и спускались в подвальчик с дивным названием «Рюмочная». Там выдавалось 50 грамм водки с обязательным бутербродом. Бутерброды были разные: с килькой, с сыром, с яйцом..., но без закуски пить не разрешалось. По-моему, такого рода заведения были только в Ленинграде, в других городах и весях не встречал. 

Недавно побывал в роднои институте. Увы, обветшал. Денег на ремонт нет. Да и боятся выезжать на время ремонта оттуда, вдруг отхватят.

Времена - то лихие. Спустился в знакомый подвальчик, а там, увы, обычный магазинчик. И даже продавщица не помнит об эпохе «Рюмочных». И кому это мешало?!

Учились мы очень насыщенно. На занятиях по мастерству засиживались допоздна и зачастую голодными возвращались в общежитие или гостиницу (кому где удавалось остановиться). 

И вот однажды также засиделись допоздна. Тема занятий была очень интересна: «Человек в кадре». Каждый из нас должен был в течение пяти минут удержать внимание своих товарищей каким-то жизненным рассказом.

Когда дошла очередь до меня за окном уже стемнело. И я стал повествовать как в моей родной Молдове едят свиную отбивную, по молдавски «костица де пурчел» (дословный смысл: поросячье мясо на косточке). А есть её надо по особому. Отрезать крохотными ломтиками дымящееся пахучее мясо, обязательно с небольшим жирком и медленно, не торопясь, прожёвывать. Быстро захочется пить. Но нельзя, хотя рядом налитый до краёв стакан сухого Каберне. И вот так, ешь и ешь, и только когда доходишь до косточки, а жажда уже нестерпима, только тогда подносишь стакан ко рту и медленно втягиваешь в себя вино, туша пожар. А потом выдыхаешь воздух - ах...и наступает божественное ощущение послевкусия ради которого ты и терпишь эту муку.

Когда я закончил, кто-то сглотнул голодную слюну и в наступившей тишине мой сокурсник буквально выдохнул: - «Ну и сволочь же ты, Голер!».

После чего педагог прекратил занятия, сказав: - Пошли быстрее. Может хоть «пирожковая» ещё открыта, а то до молдавской костицы и не доживём!

Здесь же, в моём любимом Ленинграде, меня оскорбили интеллигентнейшим образом. Да так, что я сразу и не понял. Лаборантка одной из кафедр попросила своего друга познакомить меня с какой-нибудь женщиной: «А то ему и театр сходить не с кем», - сострадала мне она. Оглядев критическим оком мою сутулую фигуру, унылую физиономию в очках, ейный друг изрёк: - Увы! У меня нет знакомых дам с таким изысканным вкусом...Вот так-то! Отбрил чисто по-питерски. И не придерёшься...

Студенческие годы пролетают быстро. И хоть обещали клятвенно встречаться ежегодно, но жизнь у каждого своя. Мне же судьба подбрасывала встречи с бывшими сокурсниками. В системе Союза Кинематографистов СССР была такая организация как Бюро пропаганды кино. Бюро организовывало встречи актёра со зрителями, лекции киноведов с просмотром отрывков из фильмов по всей стране. Эта система многих материально поддерживала, особенно в периоды временного простоя. Платили вполне прилично по тем временам. 20 дней я провёл , например, в Казахстане с рассказом о музыке в кино и показом американского фильма «Любимец Нового Орлеана», о судьбе талантливого оперного тенора Марио Ланца. Пел он дивно, так что успех был обеспечен вне зависимости от качества моего комментария.

А в Алма-Ате, у входа в Дом Кино, я встретил своего сокурсника Касыма Ахметова. Вроде бы обрадовался встрече, сказал, что надо увидеться, взял мой номер гостиничного телефона... Сопровождающая меня казашка почтительно сообщила, что жена Касыма сделала стремительную карьеру и стала недавно заместителем министра лёгкой промышленности республики. Порадовался за него. Тем более, что и сам Касым дорос до поста Директора телефильма Казахского ТВ. Очевидно - большая занятость государственными заботами не позволила ему выкроить время на встречу с однокашником. Зато с Серёжей Шафиром, ставшим очень востребованным вторым режиссёром на студии Казахфильм, мы виделись почти ежедневно. В другой раз судьба в лице Бюро пропаганды забросила меня в Ашхабад, в столицу Туркмении, где мой сокурсник Саид Сарыев дослужился до главного режиссёра студии телевидения. Дозвониться до него оказалось непросто. Секретарша допытывалась по какому вопросу собираюсь я побеспокоить босса, просила оставить свой номер телефона, мне якобы позвонят. Но уже искушённый в таких играх надавил, сообщив, что послан Москвой и у меня сугубо личное дело, которое никому не могу доверить. Это возымело действие и я, наконец, услышал голос Саида. Обрадовался, но когда понял, что я здесь просто подрабатываю лекциями, заметно увял. Сказал, что, конечно, надо увидеться, что он позвонит ещё...Увы, за десять дней, а из Ашхабада я не выезжал, так времени у него и не нашлось. Сопровождающая меня местная киноведша Майя объяснила, что мы с Саидом в разных весовых категориях. Я де ему не ровня. Вот если бы я был, скажем, руководителем ТВ Молдавии, то он бы встретил меня с букетом цветов у трапа самолёта. Да, действительно, Восток - дело тонкое!

Совершенно удивительная встреча была у меня в Вашингтоне, в крупнейшем в мире Музее Космонавтики. Пока мои туристы ( а работаю я и по сей день в Америке экскурсоводом) осваивали кабины самолётов и космических кораблей, с удивлением рассматривали партийный билет Юрия Гагарина ( и как он только попал в этот американский музей?) я отдыхал возле фрагмента корабля «Энола Гей», с которого была сброшена атомная бомба на Хиросиму. И тут подошла группа людей и гид на плохом русском языке понёс явную чушь об этом экспонате. Я узнал одного из слушателей, тогдашнего президента Чечни, Аслана Масхадова. Не выдержав, я представился. И предложив свои услуги, рассказал истинную историю этого самолёта. Надо сказать, что охрана плотно меня взяла в кольцо со всех сторон и бдительно следила за каждым моим движением.

Окончив рассказ, я попросил Масхадова помочь мне узнать что-либо о судьбе моего сокурсника Вахи Насардинова, который в советское время был главным режиссёром Грозненского ТВ. Масхадов повелительно кивнул головой своему помошнику, тот взял мою визитку и заверил, что в самое ближайшее время я получу необходимую информацию. Увы, я жду по сей день. Думаю, напрасно, тем более, что Масхадов уже мёртв. Может к Рамзану Кадырову обратится? 

Эффектом контрастного душа стала для меня поездка в Ригу. Был я там два раза и оба раза встречался со своим сокурсником Жанисом Атте. В первый мой приезд был он благополучен в семье и удачлив по службе: главный режиссёр Латышского ТВ. Во время второй встречи покинут женой и снят с поста главрежа. Но перемены в его судьбе никоим образом не отразились на наших встречах. Он был искренне рад, водил меня по волшебному рижскому рынку, где аккуратные бабуленьки продают потрясающий хлеб в капустных листьях, угощал в старинной харчевне народным блюдом: кефиром с чёрным горохом...Это были прекрасные дни дружбы и воспоминаний. Вот тебе и прибалтийская холодность! Куда она девается, когда друзья встречаются.

Где же вы теперь мои однокашники? Выпускники 1970 года! Так хочется надеяться, что все вы живы, здоровы и благополучны. Спасибо Вам всем за прекрасные суденческие годы!